Аскетизм по православно-христианскому учению. Книга первая.

Во всяком случае, этой точкой зрения если не совсем забывается, то затеняется, отодвигаясь на задний план, заповедь о любви к ближним, а имеется в виду осуществление в известной, строго определенной форме – только заповеди о любви к Богу. Между тем, Христом указана не только эта последняя, но, вместе и наряду с ней, также и первая. Хотя любовь к Богу есть «первая и наибольшая заповедь», но и вторая – дело не маловажное, а в высшей степени существенное и безусловно обязательное, – ведь она названа Христом «подобной» первой [492] и поставлена с ней наряду, как не менее обязательное требование религиозно-нравственного совершенства, как условие не менее существенное и важное для достижения спасения. С этой, несомненно подлинно евангельской точки зрения, охарактеризованное направление является бесспорно не исчерпывающим всей полноты, целостного, идеального требования истинной христианственности: [493] по отношению к ближнему оно ограничивается (по крайней мере, в своей основной тенденции, в конечном результате) почти исключительно отрицательной стороной, исчерпывается положением: «храни совесть свою в отношении к ближнему» (serva conscientiam tuam ab omni malo proximi tui). [494] Между тем, по смыслу второго направления, не отрицательное, а именно положительное отношение к ближним, к мiру, не только составляет прямой долг и необходимую обязанность всякого решительно христианина, но такое отношение безусловно обязательно для достижения даже именно созерцательного совершенства. Данное воззрение опирается так же, как и первое, на психологический опыт, но данные этого наблюдения не против, а наоборот, решительно в пользу внешней деятельности, которая, в виде рукоделия, милостыни и под., является верным, действительным, а иногда, в некоторых случаях, и безусловно необходимым аскетическим средством для достижения сосредоточенного созерцания. По мысли, напр., преподобного Нила Синайского, отказывающиеся от рукоделий под предлогом, что должно непрестанно молиться, на самом деле и не молятся. Они тем самым, чем думают в праздности доставить душе свободу от забот, запутывают ее в лабиринте неисходных помышлений (ἐμπλέκοντες αὐτὴν λαβυρίνθῳ ἀδιεξοδεύτων λογισμῶν) и через то делают ее неспособной к молитве (ἀνεπιτήδειον πρός τὴν προσευχήν). [495] и это потому, что «дело для мысли – якорь, который дает ей безопасное направление» (ἄγκυράν εἰδὼς τῆς διανοίας εἶναι τὸ ἔργον). [496] Рукоделие вовсе не препятствует молитве. Когда простираешь (κινῇ) руку к работе, то пусть язык поет, а ум молится (προσευχέσθω), ибо Бог требует, чтобы мы всегда памятовали о Нем (ἀπαιτεῖ γὰρ ἀεὶ παρ’ ἡμῶν ὁ Θεός μνημονεύεσθαι). [497] Поэтому и при труде возможна непрестанная молитва, [498] как это и действительно мы наблюдаем в истории подвижничества. Например, рукоделием Пахомия Великого и Палемона было прясть волну и готовить власяницы. Они трудились не для себя, но и помня о нищих, по Апостолу. Если старец, бодрствуя, замечал, что их одолевал сон, они выходили на песчаную равнину горы и отсюда (собственно так – οὕτως) переносили в корзинках песок с места на место, удручая тело для трезвения в молитвах (καταπονοῦντες τὸ σῶμα εἰς νήψιν εὐχῶν). [499]