Асорин. Избранные произведения

Туман, закрывавший далекую равнину, рассеялся. В двух шагах перед постоялым двором возвышается гора, темная, с рядами оливковых деревьев на склонах; позади него виднеется другая гора. Это две стены Ущелья. Пора возвращаться. Дон Хосе Антонио некоторое время идет вместе со мной по дороге; он болен; у него тяжелое и упорное недомогание; он знает, что неизлечим; жестокие страдания мало-помалу очистили его душу от всего мелкого, наносного; сейчас вся она — в его глазах и улыбке. Мы распрощались; быть может, я больше не вернусь в эти места. И я смотрел, как вдали, на белой дороге исчезает этот добрый друг на час, с которым мне не суждено увидеться вновь…

ПУТЬ В РУИДЕРУ

Возможно, что наступит день, когда похождения, неудачи, бедствия и злоключения этого летописца будут прославлены историей. После двадцати часов езды в повозке, которые занимает путь в Ущелье Лаписе и обратно, в Аргамасилью, я уже здесь, в деревне Руидера — известной близлежащими лагунами, — сижу в харчевне Хуана и пишу эти строки, едва успев ступить на землю после восьми часов тряски по дорожным ухабам и камням, сопровождаемой чудовищным тарахтением. Мы выехали из Аргамасильи в восемь часов; пустынная, бурая, печальная равнина — та же, по которой мы ехали к Ущелью Лаписе; но в этой части, как бы оживляя ее время от времени, смутно просвечивают то там то здесь сквозь утреннюю дымку массивы стройных серебристых и больших черных тополей. По этой самой дороге отправлялся некогда в свои странствия Рыцарь Печального Образа; его дом — сегодня здесь большой трактир — находился рядом с садом; красивые, густые деревья отбрасывали приятную тень; в их листве пели птицы; несколько легких, элегантных сорок прыгали — как сейчас — с ветки на ветку, и блики света озаряли их белоснежные или густо-черные крылья. А славный рыцарь, устав от бесконечного чтения в комнате, может быть, медленно прогуливался под кронами, с книгой в руке, погруженный в свои фантазии, углубившись в свои сновидения. Вы уже знаете, что, как говорят, доном Алонсо Кихано Добрым был идальго дон Родриго Пачеко. Что таинственное и ужасное было в жизни этого Пачеко? Какие муки и бредовые замыслы терзали его душу? Сегодня в церкви Аргамасильи можно увидеть заплесневелый, облупившийся холст; на нем, при свете свечи, озаряющем темную часовню, можно разглядеть впалые глаза, одухотворенные и скорбные, широкий, умный лоб, красивый, чувственный рот и рыжую густую бороду, заостренную на конце. А внизу на холсте читаем, что этот портрет поднесен доном Пачеко, по обету, Деве Марии за то, что она избавила его от «великого холода, который заморозил ему мозги и заставлял его издавать громкие вопли днем и ночью»…

Но равнина постепенно приходит к концу; далекий синий, сероватый, фиолетовый задник горы уже ближе; между изгибами низких, мягко округленных холмов виднеются тополиные рощи. При нашем появлении сороки взлетают с посевов, кружатся некоторое время, нервно подергивая тонкими хвостами, а потом стремительно и мягко вновь опускаются на борозды. Хлебные поля сменяются виноградниками; еще немного, и мы — в горах, среди скал и ущелий. Небо чистое, прозрачное; на высоком, беспредельном бледно-голубом своде нет ни малейшего облачка. В одном из виноградников несколько крестьян подрезают лозу; с ними работает девушка в подобранной юбке и мужских брюках.

— Подрезают, — говорит старый Мигель, мой возница, — девушке восемнадцать, это моя соседка.

А потом, наклонившись в сторону виноградарей, кричит:

— Поглядим, скоро ли вы тут кончите и на мой виноградник придете!

Повозка катится по каменистой дороге, углубляющейся в горы; равнина осталась позади; мы все едем вперед — то у края обрыва, то спускаясь в овраги, то снова поднимаясь на взгорья и холмы. Мы уже въехали в пойму, как называют ее местные обитатели; пойма — это тесное, глубокое и пустынное ущелье, посредине которого течет, заключенная в каменное русло, Гвадиана. Половина одиннадцатого; перед нами появляется старинный и замечательный замок Пеньярройя. Поднимаемся к нему. Он расположен на крутом склоне горы; от этой древней крепости еще сохранилась большая квадратная башня, прочная, приземистая, неразрушимая, и толстые, с бойницами, стены, окружавшие крепость. Сохранился также большой зал, где сейчас часовня. Охраняет вековой замок и заправляет маслом лампаду в церкви маленькая старушка, крепкая и красная, как эти стены. Я поднялся вместе с нею на башню; лесенка узкая, скользкая, темная; две обширные комнаты, расположенные одна над другой — в два этажа. А сверху — с крыши — взору открывается суровая, залитая светом панорама. Ущелье широкими извивами уходит вдаль; образующие его невысокие горы черного цвета; оно покрыто мастиковыми деревьями цвета позеленевшей меди, кое-где в эту зеленую симфонию вносят свою мрачную, пепельную ноту каменные дубы. А внизу у широкого ложа реки, между этими суровыми, угрюмыми стенами — желтая, золотистая мелодия обширных зарослей осоки. Наверху простирается бесконечное голубое небо без облаков.