Асорин. Избранные произведения

И я думаю где-то в самой глубине души: «Однако этот, такой приветливый, такой милый дон Бернардо, действительно ли он Санчо Панса, как заверяет каждую минуту, или в нем, скорее, есть нечто от Дон Кихота?» Но пока я оставляю этот вопрос без ответа; надо идти в поле, гулять, бегать, греться на солнце, взирать с вершины холма на уже сто раз виденный пейзаж; в этих приятных занятиях нас застает полдень. Описать вам во всех подробностях наш вкусный, плотный, сочный, истинно санчопансовский завтрак? Бурдючок с вином, которому позавидовал бы сам добрый оруженосец, переходил из рук в руки, вливая в наши пищеводы отменный ламанчский нектар; взоры воспламеняются, языки развязываются. Вот уже и десерт; это самое время для откровенных признаний. Дон Бернардо склоняется ко мне, без сомнения, намереваясь сказать нечто важное. Не знаю почему, у меня возникает смутное предчувствие, о чем он собирается говорить, но я всегда готов с удовольствием выслушать все, что соблаговолит сказать мне дон Бернардо.

— Сеньор Асорин, — говорит мне дон Бернардо, — как вы думаете, этот гимн может иметь успех?

— Никакого сомнения, дон Бернардо! — восклицаю я с глубоким убеждением. — Этому гимну сужден верный успех.

— Вы его хорошо слышали? — снова вопрошает меня дон Бернардо.

— Да, сеньор, — говорю я, — я слышал его прекрасно.

— Нет, нет, — возражает он недоверчиво. — Нет, нет, сеньор Асорин, вы его слышали плохо. Как только кончим есть, мы тотчас его опять исполним.

Дон Мигель, дон Энрике, дон Леон, дон Грегорио и дон Хосе, которые сидят поблизости от нас и слышат слова дона Бернардо, слегка улыбаются. Я заверяю, что с глубоким удовлетворением выслушаю еще раз гимн моего замечательного друга.

Покончив с едой, мы снова входим в часовню. Дон Бернардо садится за фисгармонию и извлекает из нее несколько арпеджио, затем вопит:

Слава Сервантесу, слава,
Слава творцу «Дон Кихота»…

— Прекрасно, прекрасно! — восклицаю я.

— Браво, браво! — кричат все хором.

И мы вновь взбираемся на холмы, греемся на солнце, созерцаем однообразную равнину, виденную уже тысячу раз. День клонится к вечеру, настало время возвращаться. Протрубили раковины; коляски наши пришли в движение; мы снова едем по длинной, бесконечной, извилистой дороге. Сколько часов прошло? Два, три, четыре, шесть, восемь, десять?

— Сеньоры! — восклицаю я уже в Криптане, у дверей гостиницы, перед толпой благородных идальго. Но мои ораторские таланты весьма ограничены, и я удовлетворился тем, что горячо, с искренней сердечностью пожал в последний раз руки этим милым, любезным, остроумнейшим друзьям — дону Бернардо, дону Педро, дону Викториано, дону Антонио, дону Херонимо, дону Франсиско, дону Леону, дону Луису, дону Доминго, дону Сантьяго, дону Фелипе, дону Анхелю, дону Энрике, дону Мигелю, дону Грегорио и дону Хосе.

В ТОБОСО

Тобосо поразительный город, единственный в своем роде. Вы уже покинули Криптану; равнина становится волнистой, там, где пустоши, она — красная, желтоватая, серая, а на засеянных участках — едва уловимого зеленого цвета. Вы едете час, полтора часа; не видите ни одного дерева, ни одной лужи, ни островка сочной зелени. Посреди дороги попрыгали суетливые сороки, нервно дергая длинными хвостами, и снова взлетели в воздух; по широким полям тянутся одна за другой пирамидки из серых камней. И время от времени по обширному пространству земли, где едва проглядывают всходы ячменя, шагает пара мулов, и батрак направляет плуг вдоль нескончаемых борозд.

— Что тут делают? — спрашиваете вы, немного удивленные тем, что землю вспахивают уже после посева.

— Пропашку, — отвечают вам спокойно.

Делать пропашку означает проходить с плугом по пространству между бороздами, чтобы вырвать с корнем сорняки.

— А посевы не повредят? — снова спрашиваете вы. — Не затопчут нежные ростки, не раздавят?

Возница, с которым вы едете, усмехается вашей наивности; может быть, вы из тех бедняг, кто, подобно летописцу, никогда не вылезает из своих книг.

— Какой там! — восклицает он — крестьянин. — Посевы в это время, чем больше на них жмешь, тем лучше.