Асорин. Избранные произведения

Наконец заявляю, что готов служить вашей милости и исполнить любое другое поручение ваше, коли то будет в моих силах. Да сохранит Господь жизнь вашу на долгие годы и дарует благополучие по заслугам вашим и т. д., и т. д.»

ЭПИЛОГ

Год 1789

Мы прощаемся с нашим другом, сейчас мы покинем его — довольно уже повозились мы с ним на этих страницах. Мог ли он вообразить себе такое? Любезный дон Хасинто Бехарано Галавис-и-Нидос, ты остаешься там, в горах. Ты остаешься в окружении своих книг, ты читаешь все, в «Патриотических мыслях» ты упоминаешь Грасиана и Мольера — двух писателей, которые и нами любимы. Из Мольера ты цитируешь «Мнимого больного». И какое совпадение, какой роковой случай, какое тайное сродство побудили тебя, любезный Галавис, вспомнить отрывок, несколько слов из этого грустного, меланхолического произведения великого артиста? Произведения, в котором Мольер прощался с миром, последнего произведения, которое он написал и в котором играл; несколько часов спустя после представления — как нелегко оно ему далось! — Мольер испустил дух… «Когда я думаю о своей жизни среди этих непроходимых суровых гор, — сказал ты, Галавис, — печаль переполняет меня, лиясь через край».

Нет у тебя иной отрады, кроме чтения и одиноких прогулок по окрестностям; ты, правда, еще беседуешь с крестьянами, но не всегда на твою приветливость отвечают взаимностью. Сельские жители грубы и несдержанны. Ты сам говоришь, что часто вынужден перед ними разыгрывать роль «забияки-драчуна», то есть вопреки своей мягкости напускать на себя суровый вид и быть готовым выказать себя таким же мужланом, как любой из этих деревенских удальцов… Ты много читаешь, но чтение — как давным-давно сказал наш друг Монтень, — да, чтение нагоняет печаль. Дядюшка Качарро иной раз у тебя говорит: «И всегда-то ваша милость сидите взаперти, другие господа развлекаются — то на танцы смотрят, то играют в кегли, так и время проходит. Право, не знаю, как это вашей милости не скучно. Столько читать — не может быть здорово». Ты и сам это знаешь и испытываешь всю тяжесть меланхолии, порождаемой чтением. Столько читать — не может быть здорово. Но что ж тебе делать, если не читать? Что нам делать — тебе, мне и многим другим, — если мы не будем читать философов, поэтов, литераторов, писателей всяческих родов и видов? Читать — вот наша судьба. Ты думаешь, что это горы, горы Авилы преграждают тебе путь, что они тебя держат в плену. Ах, нет, любезный Галавис! Узилище твое куда страшнее. Твое узилище — это наш интеллектуальный склад, наша интеллигентность, книги. Хотя бы ты и выбрался отсюда, все равно останешься пленником — что в Мадриде, что в Саламанке. Останешься пленником книг, которые так любишь. Мы все — пленники книг. Мы живем в близком и постоянном общении с ними, по ним формируем свой дух, подражаем им в нашей любви, в нашей ненависти, наших мечтах, наших надеждах; нас с нашими книгами окружает особая атмосфера… И в тот день, когда мы, бывает, захотим вырваться из этой атмосферы и этого течения жизни нашей, захотим окунуться в наслаждение другими сторонами мира, вкусить другие радости бытия, мы убеждаемся, что не можем. Мы тогда как бы сбиваемся с пути, нам требуется отыскать новый ориентир для наших стремлений… А новая ориентация духа не создается сразу — для этого нужны время и другие обстоятельства. Словом, мы ощущаем себя пленниками. Наше узилище — книги.

Прощай, любезный Бехарано Галавис! Настает час расставанья. Несколько дней мы прожили вместе и, вероятно, уже не встретимся. Большую радость испытал мой дух от знакомства с таким человеком, как ты; я не ожидал встретить здесь, в глуши, человека столь просвещенного и тонкого. Сочувствую твоим горестям, как если бы они были моими. Прощай! Прощай! Да будет хоть немного милосердно к нам неумолимое, грозное время!

Год 1916