Асорин. Избранные произведения

Монахини хором отвечают: Amen. Тогда Хустина встает, и монахини начинают раздевать ее, читая молитву: «Exuat te Dominus veterem hominem cum actibus suis»[26]. И, когда мирские одежды с нее сняты, надевают на нее рясу, накидывают покрывало; ноги обувают в альпаргаты, в руку дают зажженную свечу. В таком виде Хустина снова преклоняет колени на черном сукне. Священник произносит:

— Domine Deus, virtutum converte nos[27].

Монахини отвечают:

— Et ostende faciem tuam et solvi erimus[28].

Священник:

— Dominus vobiscum[29].

Монахини:

— Et cum spirito tuo[30].

Священник:

— Oremus Domine Jesu Christe, aeterni patris unigenite…[31]

Дочитав молитву, он опоясывает Хустину веревкой, надевает на нее наплечник, затем плащ. И, кропя ее святой водой, молится:

— Ad esto supplicationibus nostris omnipotens Deus…[32]

И тут наступает решительный миг: Хустина ложится на сукно, вытягивается, застывает, словно мертвая. А хор поет:

Veni Creator spiritus,
mentes tuorum visita…[33]

Допев гимн, монахини шепчут: Kyrie eleison, Christe eleison, Kyrie eleison. Pater noster…[34] Хустина все лежит неподвижно, сложив на груди тонкие руки, лежит очень бледная, с закрытыми глазами; священник брызгает на нее святой водой.

Церемония завершилась. Хустина поднялась и в группе монахинь идет облобызать алтарь, затем прикладывается к руке аббатисы и целует одну за другой всех монахинь, приговаривая: «Молись за меня богу». Все затягивают псалом «Deus misereatur nostri»[35] и направляются к выходу.

И вот монахини скрылись за дверью, дверь снова заперта, на хорах тишина… Хустина уже монахиня: ее Воля умерла.

XXII

В этот день Юсте и Асорин опять — как в многие прошлые дни — отправились навестить падре Ласальде и побеседовать с ним. Солнце роскошно светит, небо ярко-синее. Длинные коридоры колледжа пустынны. Душа наслаждается покоем, умиротворенным, усыпляющим, мягким теплом первых дней весны. Падре Ласальде сидит за столом в своем кабинете, его тонкие пальцы перебирают стертые монеты, он то и дело наклоняет голову, чтобы разобрать нечеткую надпись, полюбоваться изящным профилем. Лучи солнца льются через настежь открытые балконные двери, канарейки в подвешенных к притолоке клетках изощряются в филигранных трелях. И порою доносятся с площадки выкрики мальчиков или легкий скрип гравия в саду под ногами привратника.

Падре Ласальде вновь и вновь разглядывает свои монеты. Неподвижные угловатые египетские статуи будто смотрят на него своими пустыми, ничего не выражающими глазами. Человек с длинными собачьими ушами усмехается весело, как всегда; рядом с ним две женщины в мантильях все так же печальны, удручены, вот-вот разразятся плачем. В этом веселье и в этой печали, окаменевших тридцать веков тому назад, Юсте — которому нынче чего-то взгрустнулось — видит некий символ, скорбный символ, вечный символ человеческой трагикомедии.

— Всегда одно и то же, вечное однообразие, все меняется лишь внешне, а по сути повторяется из века в век, — говорит учитель, — история человечества — это круг, это ряд повторяющихся, похожих одна на другую катастроф. Наша европейская цивилизация, которою мы так гордимся, исчезнет, как и римская цивилизация, чей символ монеты, которые вы теперь рассматриваете, падре Ласальде… Вчера цивилизованный человек жил в Греции, в Риме; сегодня он живет во Франции, в Германии; завтра будет жить в Азии, между тем как Европа, наша всеразумеющая Европа, станет огромным краем одичавших людей…

Ласальде

(Говорит медленно, с большими паузами.) Земля — не жилье человека… Человек никогда не найдет здесь истинного счастья… Напрасно в поисках его он скитается из края в край… Люди умирают, умирают и народы… Один бог вечен, один бог мудр…

Юсте