Асорин. Избранные произведения

«Да, — продолжает он думать, — наша литература XVII века неприятна до крайности. Чтобы найти нечто непосредственное, радостное, пластичное, интимное, надо обратиться к старинным авторам; надо углубиться во времена до Берсео, до „Романсеро“ — с образами Инфантины, пажа Верхилиоса, графа Клароса и так далее — до несравненного Протопресвитера Итского, которым восхищался учитель. Он и Рохас — два тончайших мастера в изображении женщины, но какая разница между саламанкским школяром и Протопресвитером Итским! Протопресвитер и школяр рисуют одни и те же сцены, приводят в движение те же типы, создают те же положения; однако Рохас бесцветен, нерельефен, схематичен, а Протопресвитер — это сплошь многозначность, движение, свет, цвет, ассоциация идей. Штука в том, что Рохас изображает субъективное, а Хуан Руис — объективное; предмет одного — дух, предмет другого — мир; у одного реальность внутренняя, у другого — внешняя; один — чтобы, наконец, высказаться сразу и ясно — живописец „характеров“, а другой — „нравов“. Столь же существенное различие и в современном романе, разделенном между Флобером, мастером психологии, и Гонкурами, мастерами пластичного изображения.

Протопресвитеру требуется всего одна фраза, чтобы обрисовать предмет, у него есть чувство движения и цвета, быстрая интуиция, помогающая кратким штрихом передать ощущение во всей полноте и чистоте.

Фигура Тротаконвентос намного превосходит знаменитую Селестину. Тротаконвентос — старуха умная, хитрая, скрытная, знающая уйму тайных уловок, великолепный мастер диалектики, искуснейшая соблазнительница. Переходя из дома в дом, она продает безделушки, сообщает новости, разносит сплетни. Тоскующим холостякам устраивает „свидание с любезными дамами“; для грустящих девушек находит способы утешиться. Так, дону Мелону, сохнущему по донье Эндрине, она обещает помочь своими хитрыми ходами и мало-помалу, с искусной градацией приемов, подчиняет своей воле горюющую вдову. „Зачем, — говорит она, — ты всегда сидишь дома? Здесь, в городе, есть красивые юноши, нарядные, разумные, благородные… Есть здесь некий дон Мелон де ла Уэрта, который без спору всех превзошел учтивостью и знатностью. Зачем тебе сидеть одной, в одиночестве и печали?“

И в конце концов красавица вдовушка смягчается, поддавшись уговорам старухи; вот донья Эндрина уже с нетерпением ждет ее прихода, уже обнимает ее обеими руками, когда та появляется, а когда Тротаконвентос заговаривает о любовнике, на лице у вдовушки меняются цвета „алый и желтый“, и, наконец, пока старуха выкладывает свои новости, она с волнением и трепетом

тихонько пальцы мне рукой своей сжимает.»

Асорин выпивает еще рюмку водки.

«Да, — продолжает он думать, — этот радостный и мощный, приятный и плодотворный дух утрачен. Наши мрачные богомольные города создают теперь лишь мужчин, изо дня в день делающих одно и то же, да женщин, одевающихся в черное и редко моющихся. Нет, я не мог бы жить в городе, вроде этого, беспокойный мой ум задохнулся бы в этой угрюмой, однообразной, вечно неизменной среде. Все тут глупо! Кастильская и католическая суровость гнетет этот жалкий, парализованный народ. Кругом бедность, вялость, скудость. Даже те, кого называют демагогами, они по сути несчастные реакционеры. В религиозную догму они не верят, но сохраняют мораль, эстетику, образ жизни отвергаемой ими религии. Нет, надо разбить старые „скрижали моральных ценностей“, как говорил Ницше».

И вскочив на ноги, Асорин выкрикивает: «Да здравствует Представление! Да здравствует Заблуждение! Да здравствует Аморальность!» Официанты, понятное дело, остолбенели. А Асорин горделиво выходит из кафе.

Узнать в точности, сколько рюмок опрокинул Асорин, невозможно. Поистине, чтобы мыслить таким образом, надо хорошенько выпить.

V

Во всех утренних газетах есть отчеты о банкете, которым молодежь отметила выход в свет блестящего романа Олаиса под заглавием «Духовное уединение».

Асорин читает «Эль Импарсиаль», где подробно описано торжество. Первый тост произнес Асорин, зачитав краткую, энергическую речь; затем еще пять или шесть молодых людей, искусно владеющих пером, выступали кто в серьезном регистре, кто в цветистой манере. Хроникер «Эль Импарсиаль» перечислил всех, привел краткие изложения их речей, пишет о них с дружеским уважением.

Затем Асорин берет «Эль Либераль». Заметка в «Эль Либераль» подписана его давним товарищем. И Асорин с удивлением обнаруживает, что тот назвал всех, выступавших на обеде, всех, кроме одного, а именно его самого, Асорина. Автор — давний его друг — прибегнул к искуснейшим, умопомрачительным экивокам, чтобы, упомянув обо всех, не назвать его имени.