Асорин. Избранные произведения

«Горько то, что эта пляска будет длиться тысячи веков, миллионы веков, миллионы миллионов веков. Она вечна! Фридрих Ницше, живя в 1881 году в деревенском уединении и предаваясь своим плодотворным размышлениям, был однажды ошеломлен, испуган, устрашен. В его мозгу внезапно сложилась гипотеза „вечного Возвращения“! Вечное Возвращение есть не что иное, как беспредельная, „вечно повторяющаяся“ пляска человечества. Атомы, в их непрестанных соединениях, образуют все новые и новые миры; комбинациям несть числа; но поскольку атомы все те же — ибо ничто не возникает и ничто не исчезает — и поскольку движущая ими сила неизменно и постоянно все та же, логически должен наступить — а может, уже и наступил — момент, когда комбинации повторяются. Стало быть, возможен такой, например, случай — как предполагал почтенный Юсте, — что этот самый мир, в котором мы теперь живем, возникнет снова, а с ним и в таком же виде все существа, ныне в нем обитающие. „Все состояния, которые этот мир может пройти, — говорит Ницше, — он уже прошел, и не один раз, но бессчетное число раз“. То же происходит и с данным моментом: он уже был однажды, много раз; и он снова наступит, когда все силы распределятся точно так, как ныне, и то же самое произойдет с моментом, породившим нынешний, и с моментом, который родится из нынешнего. О человек! Вся твоя жизнь, подобно песочным часам, вечно будет снова и снова перевернута и снова и снова будет иссякать — и каждая из этих жизней будет отделена от прежней всего лишь одним долгим мигом, необходимым для того, чтобы все условия, приведшие к твоему рождению, были воспроизведены во вселенной! И тогда ты снова обретешь каждое страдание и каждую радость, каждого друга и каждого недруга, каждую надежду и каждое заблуждение, каждую былинку и каждый луч солнца и весь порядок всего сущего. Этот цикл, частицей которого ты являешься, возникнет снова. И в каждом цикле человеческого существования всегда есть час, когда — сначала у одного индивидуума, затем у многих, а там у всех — возникает важнейшая мысль, мысль о всеобщем Возвращении всего. И этот час для человечества — всегда его полдень».

Асорин опять погружается в свои думы. Так же, как у почтенного Юсте, его ум заворожен идеей о бесконечных комбинациях атомов. Действительно ли они происходят вечно? Повторяются ли миры? Его атеистический мистицизм находит в этих метафизических проблемах обильный источник загадочно волнующих размышлений. Некий критик сообщает, что, когда Ницше пришел к своей гипотезе — а это было не так уж трудно, пришел же к ней Юсте, не знавший Ницше, после чтения Лукреция или более позднего Толанда, — его объял безумный восторг, смешанный с невыразимым ужасом.

«У меня нет того страха, который испытал Ницше перед вечным Возвращением, — думает Асорин, — но я бы ощутил его, если бы при каждом новом возрождении мы помнили о предыдущем. Тогда бы наш мир был куда ужаснее, чем католический ад, и первым неотложным долгом человека было бы добиваться всех возможных наслаждений любыми средствами, иначе говоря, „быть сильным“… Ницше полагает, что, даже не зная о прошлом состоянии, только к этому мы и должны стремиться. Я тоже так считаю, однако энергия это такая штука, которая не дается человеку по его желанию, она вроде ума или красоты, которые от нас не зависят. Сила обстоятельств фатально гонит нас от одной крайности к другой, мы созданы так, что характер наш формирует среда. Со временем, возможно, отдельные мелкие усилия в сопротивлении индивидуума среде, суммируясь и повторяясь, помогут создать тип человека сильного, полного жизни, сверхчеловека. Но мы этого не увидим, не почувствуем, и пока что для меня на первом месте мое „я“, то „Единственное“, как говорил Макс Штирнер, моя жизнь, которая для меня важнее всех нынешних и будущих жизней…»

Долгое оцепенение. Затем Асорин поднимается, как бы приняв решение. Решение? Какое?

Почтенный Юсте усмехнулся бы иронически, глядя на Асорина, на этого наивного Асорина, который думает, что мадридские литераторы люди слабые, потому что у них, видите ли, обостренная чувствительность, а он-де сильный, потому что равнодушно переносит мелкую царапину, нанесенную коварным другом.

Да, почтенный учитель усмехнулся бы.

VI

Старец сидит в просторном кресле. У него белая борода, румяные щеки, сильные стекла очков рассеивают блеск глаз. Сложения он тщедушного, но голос резкий, пронзительный. Когда говорит, — а говорит он просто, непосредственно, — он потирает руки, как бы смущаясь, и весь лучится улыбкой.

Работает он за столом, заваленным бумагами, книгами, газетами, возле балкона, через который обильными снопами льются солнечные лучи. И так, озаренный светом, среди покоя и тишины, Старец заполняет микроскопическими буквочками четвертушки бумаги для типографии, адвокатские заявления для суда.

Асорин пришел навестить Старца. Старец всех своих гостей принимает запросто. И какое-то время Асорин слушает его высокий голос и смотрит, как его белые руки поглаживают одна другую.