Асорин. Избранные произведения

— Новая испанская литература еще не имеет своего историка. Когда-то в молодости я попытался что-то сделать, но ограничился драматургией. Был у меня замысел опубликовать труд о театре с приложением лучшего произведения каждого автора. В Париже было сделано нечто подобное, только о нашем старом театре. Имеется собрание двенадцати комедий великих драматургов, «Двенадцать лучших комедий»… И знаете ли, кто это сделал? Огюст Конт.

На мгновение умолкнув, Старец продолжает:

— Огюст Конт горячо любил нашу литературу. Две книги, которые он рекомендовал для чтения своим ученикам, — это «Дон Кихот» и Фому Кемпийского. Он требовал, чтобы каждый день они читали хоть по одной странице. «Однако, — говорил он им, — там, где в „Подражании Христу“ стоит слово „Бог“, вы подставляйте „Человечество“, и тогда все будет согласоваться с нашей религией…» Конт был прежде всего великий мечтатель, сентиментальный человек. И чтобы узнать, как этот человек понимал социальное возрождение, переход из одного социального состояния в другое и какие для этого видел пути, достаточно прочитать его «Циркуляры». Помнится мне, в «Циркуляре», опубликованном в 1855 году, он говорит, что «болезнь, которой страдает Запад, нуждается больше в лечении чувств, чем интеллекта», и затем добавляет, что, «хотя позитивистам пришлось вначале подняться от веры к любви, впредь им следует предпочесть более быстрое и эффективное движение, нисходящее от любви к вере»… Отсюда видно, что Конт был одним из глубоко чувствующих людей, которым назначено оставить заметный след в человечестве. Он был философом, но сверх того апостолом, вождем масс. К тому же, как вы знаете, он попытался основать религию: позитивизм — не философская школа, каковой можно считать картезианство или гегельянство; он нечто более трансцендентальное, это религия. Подумайте об обстоятельстве, на первый взгляд довольно странном, но, если вспомнить о сентиментальности Конта, вполне оправданном: ведь Конт исповедовал культ святой Девы, культ, который был ревностно продолжен его учениками: Хорхе Лагарриге в своих «Письмах о позитивизме» посвящает немало страниц Богоматери, которая, по его словам, «будучи высочайшим образцом Человечества и неизменной и важнейшей целью наших усилий, должна быть естественным символом нашей религии, основой ее культа, ее догмы и ее строя»… По сути, Конт, особенно в последние свои годы, был католиком и, бесспорно, мистиком. В «Позитивистическом катехизисе» он рекомендует молитву. «Молитва, — говорит он, — превращается для нас в идеал жизни, ибо молиться это значит одновременно любить, мыслить и действовать». В позитивизме были также свои таинства: таинство «Представления» было чем-то вроде крещения… Ученики, упоминая о смерти своего учителя, не говорили «смерть», но «его блаженное преображение». Они также придумали поменять названия месяцев: так, февраль стал «Гомером», апрель — «Цезарем», март — «Аристотелем», сентябрь — «Гутенбергом», декабрь — «Биша»…

Сделав небольшую паузу, Старец продолжает:

— В бытность мою в Париже я прослушал два курса позитивизма. Тогда-то познакомился я с учениками Конта, которые и потом писали мне, спрашивали моего мнения по поводу их разногласий. Когда случилась размолвка между Лаффиттом и Лагарриге, последний прислал мне длинное письмо. Теперь осталось, пожалуй, совсем мало учеников Конта: Лаффитт, Лагарриге, Флорес… Лаффитт — прямой его преемник, к великой досаде Лагарриге, видящего в нем как бы изменника священному делу. У Лаффитта, кажется, есть — если он еще жив — кафедра в Коллеж де Франс, которую Конт выхлопотал у Гизо. Лаффитт — человек суровый, аскет. Живет в строжайшей бедности, и, хотя весь день трудится, читая лекции, не бывает вечера, когда бы он тоже не читал лекций, но бесплатно, «на часовню для Конта»… Эта часовня — дом, в котором жил Конт; ученики купили его ценою больших жертв, чтобы посвятить памяти учителя. А поскольку Лаффитт беден, ему предложили там жить. «Нет, — ответил он, — я не достоин занимать дом учителя». И продолжал жить на каком-то чердаке — когда я посетил его, там не было даже обычных полок для книг, книги валялись на полу.