Ассы – в массы

А сейчас искусство утратило характер лабораторности, но при этом много людей продолжают подъедаться на теме альтернативного искусства. Которое совсем не альтернативное, но при этом институализированное. И оно не сдаст позиции, потому что это их бизнес, их жизнь. Жизнь и маркет, мало чем отличный от дизайнерских маркетов, где поточно гонят достаточно поверхностные интерьерные штуки. А если есть претензия на глубину, то это уже повторы повторов. Причем либо иностранных, которые закономерно вышли на другой виток, либо наших отечественных, воцерковленных арт-критикой. Которую сложно назвать глубокой аналитикой, ибо в духе того времени это было не менее художественное описание процесса, чем сам процесс. А процесс был контркультурный и противоестественный. Во многом пародийный, состоящий из заимствований.

Лично для меня все это скучно, к тому же я себя считаю мертвым художником, художником, который уже все, что мог, сделал. И от которого уже нечего ждать. Константин Звездочетов, который есть в галереях и даже музеях, на его труп мне приятно смотреть, а иногда получать и дивиденды от собственного трупа.

Есть у меня уверенность, что проживи мы еще одно десятилетие в этой изоляции, у нас бы было свое оригинальное и достаточно крепкое аутентичное искусство. Как у аборигенов Австралии, например. Но так получилось, что вдруг рухнул «занавес», открылись двери, окна – и многое сразу выветрилось.

М.Б. Что-то раздражает в нынешнем?

К.З. Язык. Он тоже поменялся, и он меня не очень устраивает. Как не устраивал в семидесятых напыщенный сленг хиппи. Все эти шузы, герла, флэт. Но сейчас уже какая-то пятая редакция пошла и вне субкультурной среды. Слова на фене проскакивают и у официальных лиц в эфире. Мне это чем-то напоминает манеры горничных, которые повторяли малопонятные слова за господами.

А то, что происходит сейчас в институциях совриска, напоминает мне ситуацию в Союзе художников и дизайнеров СССР. Огромное количество карьеристов, которые разъедают уже эти самые институции и постоянно провоцируют повторы и склоки. И нет никакой рефлексии на критику. Что называется, люди сосут по-честному и уже не реагируют на стеб.

Искренность важна, но не до такой же тупости! И скучно. Нарисовать Путина с сиськами или оголить жопу, чтоб о тебе говорили СМИ и блогосфера неделю – это уже было – и не раз, и это скучно. Такая же конъюнктура была и в СССР, когда все рисовали Брежнева.

Еще в период «Мухоморов» всплывала тема конъюнктуры, и я тогда предложил табуировать тему секса и политики. Это ведь легче всего. И тогда прозвучал серьезный вопрос: а что же тогда еще рисовать?! Ну, ранние работы, конечно, имели отклик на жизнь, но мы старались не выпячивать эти темы. Образ жизни артиста был привлекательным, привлекательнее, чем живопись. Хотелось обсуждать, хохотать, получать удовлетворение и положительные эмоции. Чем мы сейчас иногда с Сашей Петрелли занимаемся.

У меня, наверное, сейчас на происходящее выработался уже «синдром Гарибальди» или «синдром гадюки», как я это называю. По названию рассказа «Гадюка» о девушке с боевым прошлом в Первой Конной, которую заставили работать секретаршей. Или Гарибальди, который, когда Италия стала независимой, оказался в среде, где все ходят в эполетах, а он – неопрятный, бородатый и абсолютно искренне задающий себе вопрос «А причем тут я?» Этот же вопрос мне приходится задавать себе все чаще и чаще, сталкиваясь с нынешней арт-средой, где многое решают имена и бабки. И комплексы периферийности общероссийского масштаба, думаю, будут еще выветриваться долго.

Георгий Острецов

Художник, перформер, активный участник андерграунда восьмидесятых.

Г.О. Родился я на Тверской-Ямской, можно сказать, в самом центре; но этот центр с одной стороны уходил к Красной площади, а с другой стороны – к Белорусскому вокзалу шла промзона вперемежку со сталинскими домами разного периода. Потом мы, кстати, туда, ближе к вокзалу, и переехали. Тогда мне было пять-шесть лет, а тринадцать, когда умерла моя мать. И не смотря на то, что до Мавзолея было идти полчаса быстрым шагом, во дворах этого центра кипела своя незатейливая деятельность, в рамках которой на фасадной стороне улиц шла культурная жизнь столицы, а во дворах детишки играли в пристенки и «генералов», занимались пироманией, взрывая стройпатроны и поджигая костры. Стройки вообще были местом сборищ, факельных шествий и войнушек с самодельным оружием. Шпана повзрослей воспевала полууголовную романтику.

М.Б. Рядом была пресловутая Тишка со своими легендами об огольцах, да и в районе Трубной, Самотечной и той же Белорусской было немало пивных и винно-водочных точек, вокруг которых процветала «взрослая жизнь» той же направленности. Эта другая жизнь как-то тебя касалась?