Ассы – в массы

К.З. У меня постоянная внутренняя борьба хорошего с прекрасным. Битва Деда Мороза с Айболитом. Это давно так и до сих пор. Айболит он практически идеальный, но при этом этот идеальный навел полный дом вонючих больных зверей и беспощадно эксплуатирует несчастную Варвару. Из-за чего и происходит в итоге конфликт с этим добряком-эгоистом. Ну а Дед Мороз он патерналистский такой, важный. Я же даже икону с Дедом Морозом делал, правоверные тогда очень возмутились.

М.Б. Я вот думаю, что Дед Мороз как-то ассоциируется с Германом Виноградовым, он его аватара и представитель в городе Москва.

К.З. Ну, пусть. Тогда ничего мне, кроме Айболита, не остается. Я такой же перфекционист, но при этом ленивец. Но в большей степени меня характеризует такая история: когда мне было пять лет, во время перерывов в спектаклях опускали занавес, я подходил, просовывал сквозь него голову к зрителям и корчил рожи. Все хохотали, и моя мама и артисты не понимали, что происходит. И вот однажды я раздухарился и продекламировал, что спектакль отменяется, Варвара Федотовна заболела. Она действительно заболела, но никто не собирался отменять спектакль. Но я вот так это понял и проявил энтузиазм. А зрители поверили и стали расходится. И тут моей маме говорят: «Костя на сцене», и ее мощными руками я со сцены за шиворот был моментально удален. Вот примерно так я оцениваю свою персонажность и деятельность в целом.

М.Б. Если б у тебя была возможность что-то изменить, если б была возможность в середину семидесятых вернуться и попробовать сыграть эту ролевую игру за Костю Звездочетова еще раз, – что бы ты изменил?

К.З. К сожалению, мы изменили что-то тогда. Что-то в своем поколении, при этом что-то получилось, но далеко не то, что ожидалось и декларировалось. При этом в данную минуту, сидя за этим столом я, если б имел возможность что-то менять тогда, то я бы не стал. Потому что вариантов-то всего два: либо надо было бездействовать и ничего не делать (а это достаточно глупо), либо действовать. А действия – это и ошибки, и опыт. То, ради чего это все и делается. Поэтому, наверное, все было бы так же, что не меняй.

М.Б. Ну а сейчас, если применить поговорку Черчилля про юность и возраст, ты вырос пожилым консерватором из юного революционера?

К.З. Мое мнение на этот счет такое. Весь двадцатый век активно культивировалась молодость и почему-то все стали стесняться старости. И вообще разучились стареть, а иногда и взрослеть. В нашей российской канве почему-то было принято так: если ты в юности закладываешь какую-то позицию и линию, то вот таким ты и должен быть всегда до старости. А ведь так не бывает же, что ты выбрал себе, как в компьютерной игре, персонажа и всю жизнь за него играешь. В юности нигилизм и мизантропия, которые ведут к бунтарству в процессе самоидентификации, – это все хорошо для сложения такого вот персонажа. А старость, на мой взгляд, это возможность подняться над этой персонажностью, отойти от нее совсем. То есть то, что принято считать мудростью. И если здоровье позволяет, то, возможно, это – лучшая человеческая пора.

Революционная деятельность всегда оправдана пубертатным периодом и гормональным всплеском. Оглядываясь назад, ты понимаешь, что не все было хорошо тогда и там. Мы то думали, что обогатим тот мир, сделаем ему прививку, а сейчас понимаешь, что все это в рафинированном и извращенном виде стало практически мейнстримом.

При этом остальное просто перечеркнуто и отвергается. А такое обращение с информацией всегда ведет к снижению культуры. Советская бюрократия поступала так же, ограничивала информацию, пропускала избирательно то, что было угодно госмашине. И по этой причине всеми этими контемпорари-выходками хотелось обогатить ситуацию и текущую историю искусств. Мы были шпаной, но шпана должна занимать свою шпанское место в иерархии, а не занимать академические позиции и не рядиться в академические тоги. А получилось так, что шпана обрядилась в эти тоги; а многие из тех, кто мог бы их носить и приносить пользу академического уровня, задвинут в жопу. И то, что на фоне упавшего академического уровня контемпорари, достаточно верхоглядное, стало наиболее активным и заметным, – это лично меня раздражает. Канонизация низовых тем хамства, шпанства, гопничества.

Закономерно, что вслед за этим движением маятника наступает следующий, обратный. После приступа горячки наступает процесс нормализации. И по идее, последователи должны опять уйти в маргинальный андеграунд. Потому что, наблюдая эти процессы, все-таки приходится делать выводы. Теперь понимаешь, что вся эта тема современного искусства была особенно хороша в лабораторных герметичных условиях андеграунда. Там ставили опыты, все было под давлением – ну, и какое-то чувство, если не ответственности, то не безнаказанности прививалось, границы нашей юной вседозволенности оно регулировало.