Астрахань - чёрная икра

Я слышал впоследствии, что жене своей, скончавшейся в прошлом году от рака печени, Иван Андреевич поставил памятник из правительственного, мавзолейного мрамора. Решётку же добыл с какой-то старой купеческой могилы. Говорят, во время похорон Иван Андреевич плакал совершенно по-бабьи, а иногда даже начинал голосить, не стесняясь подчинённых. И в тот момент, очевидно, Иван Андреевич был по-человечески умён и мало пригоден к руководящей деятельности, которой занимался уже много лет. Да и в день моего приезда, стараясь ради дочери, Иван Андреевич был бесконечно гостеприимен, и в одно время мне даже показалось с тревогой, что он изменил план и не даст мне остаться одному, в чём я начал испытывать всё большую потребность. После того как мы с Иваном Андреевичем сходили в его служебный туалет — а холодное белое вино весьма приятно очищает — Иван Андреевич начал давать пояснения немецко-демократического сантехнического оборудования. И тут же, в туалете, вызвался собственноручно ознакомить меня с астраханской достопримечательностью — местным кремлём.

Мы выехали к кремлю на Ивана Андреевича «Волге» цвета волжской воды. За нами следовал газик, доставивший меня из аэропорта. В газике сидели казах-шофёр и Антон Савельевич Крестовников.

Астраханский кремль, как и положено всякому кремлю, был окружён зубчатыми стенами с башнями. Кремль — от слова «кремник» — «кремень» — «камень». В каждом большом волжском городе свой камень. Такими камнями московский камень закреплял свои волжские завоевания.

Посреди кремля располагался Успенский собор. Все мы, исключая шофёра-казаха, вышли из автомашин и задрали кверху головы. Пояснения давал Крестовников, но, когда он затронул вопрос о памятнике императору-освободителю Александру Второму, о памятнике, ныне снесённом, Иван Андреевич остановил его уже знакомым ханским жестом и рассказал следующую историю:

— Стенька Разин поднял на верх Успенского собора местного церковного владыку и спрашивает: «В Бога веруешь?» — «Верую». — «Ну помолись, пусть Бог поможет тебе по воздуху летать». Сбросил попа вниз, тот, конечно, не полетел, а разбился.

Иван Андреевич одобрительно улыбнулся этой наглядной антирелигиозной пропаганде своего вельможного предка, попрощался со мной за руку, пожелал мне хорошего отдыха в профилактории и скорой встречи в заповеднике. После этого он сел в свою «Волгу» и уехал, оставив меня в покое. С Крестовниковым я себя чувствовал всё-таки лучше, хоть и он мне не нравился за холопство. Правда, постепенно я начал понимать, что холопство это изнутри распирается обидой, а может, даже ненавистью и презрением к тёмному владыке. Но внутренний этот напор сдерживается весьма сильным внешним страхом. И всё же от обиды иногда и заяц может на волка замахнуться. Особенно когда волк далеко.

Едва мы отъехали, как Антон Савельевич, сидевший теперь не рядом с шофёром, а рядом со мной, понизив голос, сказал:

— Как же Разин мог сбросить владыку с Успенского собора, если городом он владел в 1670 году, а собор построен в 1710 году?

И хихикнул, ожидая, что и я хихикну, вступив тем самым в тайное общество против Ивана Андреевича. (Такое общество, как выяснилось, существовало в облпотребсоюзе, и в него, как водится, входили самые близкие, самые преданные люди.) Но я не хихикнул, а промолчал. Тогда Антон Савельевич, продолжая вербовку, предложил мне поехать в район астраханского речного порта, в юго-западной части города смотреть домик Петра Первого. Я отказался, заметив при том, что домиков Петра Первого существует в разных местах великое множество. Я уже видел их по крайней мере с дюжину. Тогда, видя мою несговорчивость, Антон Савельевич изменил тактику, отвёз меня в профилакторий (более часа жаркой полынной степи), выгрузил вместе со мной три хрустящих астраханских арбуза, подарок Ивана Андреевича, и, сказав: «До скорой встречи в заповеднике», также оставил меня в покое.

И вот я сижу один в бревенчатом домике профилактория и созерцаю заход астраханского солнца. С момента моего приезда и до этого вечера прошло два дня. Не стандартных дня. Не таких, которыми в большинстве туго набиты месяцы. Эти месяцы складываются штабелями в год, годы складываются один на другой, складируются, чтоб набить ими гробовой ящик. Но бывают другие дни — неевклидовые дни вне стандартной геометрии. Эти два прошедших эйнштейновских дня подтверждают, что время относительно. Отчего же мне страшно в данный момент захода солнца? Что видел я особенно страшного за этот краткий астраханский период своей жизни? Какие Валаамовы мерзости[11] обнаружены мною в этой местности и действительно ли здесь их более, чем в других местах? Да и страшно мне стало не так уж давно, какой-нибудь час назад, может, и менее, когда я вдруг уселся у окна и начал рассматривать заходящее солнце, словно выглянул наружу из жизни своей, нет-нет, скорее, из жизни нашей, из уютного, обжитого мира нашего, из века нашего, нет, из веков наших.