Астрахань - чёрная икра

— У острова Бирючья Коса — девятифутовый рейд, — говорит он, — сюда только очень мелкие суда доходят. У Четырёхбугорного маяка, где мы через… — он смотрит на часы, — через сорок минут будем, тоже рейд мелкий. Вот здесь, влево от Волги, уходит рукав Балда, — я улыбаюсь названию, но Хрипушин принимает это за моё несогласие, и внезапно я оказываюсь прав. Балда отделяется от Волги не здесь, а в четырёх километрах выше Астрахани. В самой Астрахани от Волги отделяется рукав Катум.

— Это всё уже позади, — говорит Хрипушин, — за Четырёхбугорным будет двенадцатифутовый рейд — Чистый Банк. Хотя от ветров глубина очень колеблется. Северо-западный или северо-восточный — это ветры сгонные, сгоняют воду из Волги в Каспий, юго-западный и юго-восточный — это, напротив, моряна, нагоняют воду из Каспия в устье.

Однако сейчас безветренно, мягко, и мы идём мимо провинциальных зелёных берегов, приветствуя гудками встречных. Вот буксир «Силач», вот буксир «Боксёр». Я читаю названия, а Бычков смеётся. Много раз видел, а теперь почему-то в моём исполнении эти имена кажутся ему смешными. И буксиры курносые какие-то, весёлые. Сохранились здесь, в провинциальных низовьях, и колёсные пароходики, как где-нибудь на просёлочных дорогах ещё переваливаются на ухабах старые автобусы. Прошлёпал «Память тов. Азина». А от пристани у села готовится отвалить «Память тов. Маркина».

— Я ещё помню, — говорит Хрипушин, — когда один пароход в день приходил. Неподалёку здесь жил, в деревне. Пацан был. Помню, всей деревней выходили встречать, как на праздник. Деревня была татарская. А какая татарская гармошка, знаете? Маленькая, с бубенцами. Насядут много татарских женщин. Все умеют играть. Одну и ту же мелодию играют и гармошку передают друг другу по всему пароходу. Теперь такого не увидишь.

— Где ночевать-то будем? — спрашивает Хрипушина Бычков.

— Ясно где, в Житном.

— А дойдём к темноте до Житного? Время на Бирючьей Косе потеряли.

Мне опять неловко. Время потеряли, потому что меня ждали.

— Дойдём, — успокаивает Хрипушин, делая мой промах, моё опоздание несущественным, — дойдём, как же… А не дойдём — возле первой огнёвки заночуем. Огнёвки — это где раньше сигнальные огни жгли, — объясняет он мне, — теперь просто так, название осталось. Всего семь огнёвок до устья, — и, повернувшись к Бычкову, — всё равно к пятому икорно-балычному сегодня не успеем.

5.

Темнеет. Начинает шлёпать дождь. Первый мой дождь в Астрахани. Первый дождь на Волге. Я меняю тельняшку с коротким рукавом на тельняшку тёплую с рукавом длинным. Стою на корме, расставив ноги, мокрый от дождя и всплесков волжской воды. Буксир усиливает ход, опаздываем. Полощет по ветру мокрый кормовой флаг. Всё происходящее вокруг и моя поза речного волка на корме кажутся мне игрой. Мы, люди интеллекта, по сути, реально живём лишь в мыслях своих. В любых практических деяниях мы лишь играем. Правда, иногда играем и до боли, и до крови, и до смерти. Однако в данный момент игра безопасна, бодряща. Вот она, дорогая моя жюльверновщина. Я играю до самозабвения. Хочется звонко крикнуть, беззаботно, глупо рассмеяться, дёрнуть девочку за голубой бант, позвать своих давно сгинувших друзей детства, которые весёлой стайкой завертятся здесь, среди волжского реализма, рассматривая вместе со мной идущее навстречу освещённое огнями судно «Культурник».

Так я играю, иногда, впрочем, глядя на себя со стороны по-матерински горько и нежно. Ты ли это, усатый, бородатый мальчик мой? Ты ли это с лиловыми мешочками под усталыми, разумно-циничными глазками с нездоровым, упитанным личиком, с сильно потяжелевшим бесформенным тельцем и нервно вздрагивающими пальчиками? Ты ли, моё единственное сокровище, так далеко ушедшее и от меня, и от себя, чисто умытого, с тонкой кожицей, под которой прощупывается свеженькое детское мясцо и сальце?

Раздаётся протяжный гудок, почти рёв, бьющий по ушам, только что слышавшим совсем иные, райские звуки. Мимо плывет судно «Медведь». Какой-то человек, перегнувшись через поручни, что-то кричит мне. Я не слышу или не понимаю, что он кричит. Я совсем промок и начинаю чхать много раз подряд, морща лоб и закатывая глаза. Кто-то из темноты весело говорит:

— Если с вечера чхать начали, то к утру нос оторвётся.

Это Бычков.

— К Житному подходим, — говорит Бычков, потеснив меня у кормы, что-то поправляя, гремя цепью, — у Житного и заночуем.

— На якорь станем? — спрашиваю я, чтоб войти в общий ритм экипажа хотя бы вопросом своим.

— Зачем на якорь? Просто к дереву канатом привяжемся.