Астрахань - чёрная икра

Я смеялся с девяти до двух утра так, что в течение этих пяти часов к глазам моим не менее десяти раз подступали слёзы.

Не говорил ли Монтескье, что климат надо исправлять хорошими законами?

Стендаль. «Рим, Неаполь и Флоренция. Путешествие по Италии»

1.

Вечернее астраханское солнце, красное тяжёлое солнце пустыни, опускается над Волгой.

Стыдно признаться, но я, человек более чем средних лет, вдоволь поживший, столичный интеллигент с положением в обществе, защищённый сатирическим цинизмом от возвышенных нравственных понятий, испытываю сейчас истинно детский, первобытный страх. Тот самый страх перед тёмной комнатой, снами, явлениями природы, который и внушил человеку основополагающие нравственные правила задолго до появления сознания, философии, религиозных построений. Ребёнка и дикаря успокаивает голос матери или колдуна потому, что сознание их бывает встревожено лишь внешними причинами, ибо ребёнок и дикарь сами есть часть пугающей их среды, как рыба есть часть реки, а зверь есть часть леса. Для нас же, людей культуры и цивилизации, особенно в её крайних материальных формах, мир, по-моему, во всех его проявлениях, вплоть до космических, есть часть нашего мозга. Мозг наш и есть среда обитания нашего, нами же самими созданная. Можно восхищаться высокими талантами Человека, петь восторженные гимны его гениям, которые внутри Божьего мира сотворили свой собственный, свою твердь, свою хлябь, свою тьму, свой свет, однако при этом нельзя не признать искусственность, неорганичность этого рукотворного мира. Рыбе в реке и зверю в лесу живётся куда более комфортабельно, чем человеку в мозгу своём, где нет ни мягких тенистых заводей, ни пахучих кустарников.

Таковы эпические мысли, внушённые мне, одинокому путнику, одиноким солнцем пустыни. Впрочем, будь я в этот астраханский вечер и не так одинок, не так по-детски забыт всеми в этом бревенчатом домике на левом берегу Волги, глинисто-песчаном, низовом, будь я обласкан и развлечён приятной мне женщиной или беседой со столичным другом, то и тогда опускающееся астраханское солнце внушило бы мне мысли эпические. Однако это был бы эпос управляемый, оперно-героический, мужской.

Сидеть бы с молодой женщиной у скрипучего, распахнутого окна-рамы, в котором заключено это солнце пустыни и эта серо-чёрная всемирно известная волжская вода, этот пахнущий гнилью и нефтью национальный символ России, сидеть и видеть, как под воздействием быстро гаснущего дня всё это напоминает водный мираж в пустыне. Сидеть бы так с молодой женщиной и, чувствуя, как дрожат в моей горячей ладони её ледяные пальчики, разжигать женскую слабость рассказами о тысячелетнем напоре Азии на Европу. Напоре через астраханский пролом, через астраханское окно из Азии в Европу.

Гунны, хазары, монголы — конский топот истории со II по XIII век, по солончаковой, полынной степи, серо-жёлтой, каменной в засуху, но разбухающей, вязкой, топкой от дождей. Я пугал бы молодую женщину кошмарными именами тех, кто вёл с Русью борьбу за Волгу, ибо Волга была силой многих народов и без этой силы не прожить и не выжить было ни Руси Святослава, ни Мамаевой Руси. Я рассказал бы ей о тюркской коннице варварской империи[1] янгикентских[2] ябгу[3], о страшных ранах, причиняемых колющим и режущим антигуманным оружием тех времён, о неудачных каспийских походах руссов через Волго-Донской волок и о том, наконец, как в Нижнем Поволжье под Саркелом, ныне Белой Вяжей[4], закалённая в боях русская пехота князя Святослава (лапти под командой сапог) одержала идеологическую победу, остановив исламизацию Руси.

И, благодарная мне за эту победу, молодая женщина прижала бы к лицу моему, лицу рассказчика-созидателя, свои пахнущие земляничным мылом волосы, ища защиты и тепла от пережитого страха и ночного волжского ветра.