Астрея. Имперский символизм в XVI веке

В Британском музее хранится рукописная книга из Дитчли, являющаяся собранием проектов турниров и увеселений сэра Генри Ли[338]. Она содержит рукописную копию текста Легенды Хеметеса[339] (в ней также отсутствуют начальные страницы). Наличие этого документа в сборнике, очевидно, как одного из проектов Ли, даёт самые серьёзные основания предположить, что он был его автором. Если так, то этот факт ставит Ли на не самое последнее место в истории елизаветинской литературы, ибо в своём смешении греческой и рыцарской романтики[340], в притягивающем своей сумбурностью стиле прозы, Легенда Хеметеса предвосхищает «Аркадию» (даже первый вариант которой ещё не был написан в 1575 г.).

Вудсток произвёл невероятное впечатление, но на этом он не закончился. По окончании легенды, отшельник провёл королеву и её свиту в специально устроенный по этому случаю в лесу на вершине холма банкетный домик из дёрна и ветвей, украшенных плющом, цветами и завораживающе мерцавшими золотыми блёстками[341]. Над всем этим возвышался большой дуб[342], с развешанными на нём гербами и девизами, вызвавшими неподдельный интерес у внимательно изучившего их французского посла[343]. Здесь они отобедали за двумя также покрытыми дёрном столами, один из которых был круглым, а другой имел форму полумесяца. Сидя высоко над землёй, среди сверкающих декораций, королева и её придворные дамы должны были (по замыслу постановщика) выглядеть некими небесными созданиями. Через некоторое время посреди весёлого шума застолья послышались божественные звуки незнакомых инструментов, исходящие откуда-то снизу, и в нужный момент, впервые, как считает Чамберс[344], в елизаветинской литературе, появилась королева фей. Возможно, это было не первое её появление в Вудстоке, поскольку в своей стихотворной речи она говорит, что совсем недавно видела, как Елизавета неподалёку отсюда остановила жестокую схватку[345]. Это может означать, что королева фей присутствовала при поединке между Контаренусом и Лорикусом, с которого началось увеселение. Стихи её ещё довольно слабы, но скоро она научится говорить гораздо лучше. Ибо здесь мы, вероятно, подошли вплотную к тем живым источникам живого театрального действия, из которых черпали своё эмоциональное вдохновение и «Аркадия» Сидни, и «Королева фей» Спенсера.

На обратном пути через лес снова послышалась музыка, шедшая откуда-то «неподалёку из-под дуба», где пел и играл «прекраснейший из ныне живущих». Песня из дуба перекликается с песней Глубокого желания из зарослей падуба в Кенилворте, но разница в уровне между ними такова, что кажется, будто между двумя увеселениями прошла целая эпоха:

I am most sure that I shall not attain,
the only good wherein the joy doth lie.
I have no power my passions to refrain,
but wail the want which nought else may supply.
Whereby my life the shape of death must bear
that death, which feels the worst that life doth fear.
But what avails with tragical complaint,
not hoping help, the furies to awake?
Or why should I the happy minds acquaint
With doleful tunes, their settled peace to shake?
O ye that here behold infortune's fare,
there is no grief that may with mine compare[346]

.(Уверен, не смогу я дотянуться,
Туда единственно, где радость обитает.
Нет сил сдержать мне мои страсти,
Могу стенать лишь о желанье, кое никто не в силах утолить.
Над жизнью моей довлеет призрак смерти
Той смерти, что сильней всего страшит живое.
Но толку что в сём горестном стенаньи,
Желанной помощи взамен лишь фурий пробуждать?
И стоит ли счастливые умы знакомить
С мотивом скорби, потрясать их прочный мир?
О, вы, свидетели несчастной доли,
Нет горя, что могло б с моим сравниться)

В рукописной антологии поэзии авторство песни из дуба приписывается Эдварду Дайеру, что вполне может быть правдой, ибо его присутствие в Вудстоке примерно в это же время подтверждено документально[347].