Астрофил и Стелла. Защита поэзии

О боль разлуки — Стеллы нет со мной;
О ложь надежды лестной! С честным ликом
Она лгала, что в этом месте диком
4 Увижусь я со Стеллой неземной.

Вот я стою над крутизной,

Страдание во мне созрело криком,
Но в ослепленье жалком и великом
8 Хочу молиться я тебе одной.

Здесь вижу много я прекрасных Дам,

Плетущих кружева беседы нежной,
Но в сердце им я заглянуть не дам,
В их утешенье привкус неизбежный
Целебной лжи, которая всегда
14 Несет туда веселье, где беда.

перевод И. Озеровой

Сонет 107

О Стелла, ты одна — Источник счастья,
Стихиями ты властвуешь вполне,
И прежде, чем служить хоть как-то мне,
4 Они идут к твоей монаршей власти.

Так дай же сердцу отдых — хоть отчасти,

Оно страдает по твоей вине,
И мыслям дай Приказ, дабы оне
8 Вершили труд свой[112], не страшась напасти.

Как Королева, отошли мой разум,

Пусть он, тебе покорствуя, сполна
Сработает все, что обязан, разом:
Позор слуги — Хозяина вина.
Не дай глупцам себя во мне хулить
14 И "Вот любовь!" с презреньем говорить.

перевод Л. Темина

Сонет 108 [113]

Когда беда (кипя в расплавленном огне)
Прольет на грудь расплавленный свинец,
До сердца доберется, наконец,
4 Ты — свет единственный в моем окне.

И снова в первозданной вышине

К тебе лечу, как трепетный птенец,
Но горе, как безжалостный ловец,
8 Подстережет и свяжет крылья мне.

И говорю я, голову склонив:

Зачем слепому ясноликий Феб,
Зачем глухому сладостный мотив,
И мертвому зачем вода и хлеб?
Ты в черный день — отрада мне всегда,
14 И в радости лишь ты — моя беда.

перевод И. Озеровой

Защита поэзии

Когда благородный Эдвард Уоттон и я находились при императорском дворе [114], искусству верховой езды нас обучал Джон Пьетро Пульяно, который с великим почетом правил там в конюшне [115]. И, не разрушая нашего представления о многосторонности итальянского ума, он не только передавал нам свое умение, но и прилагал усилия к тому, чтобы обогатить наши умы размышлениями, с его точки зрения, наиболее достойными. Насколько я помню, никто другой не наполнял мои уши таким обилием речей, когда (разгневанный малой платой или воодушевленный нашим ученическим обожанием) он упражнялся в восхвалении своего занятия. Он внушал нам, что они и хозяева войны, и украшение мира, что они стремительны и выносливы, что нет им равных ни в военном лагере, ни при дворе. Более того, ему принадлежит нелепое утверждение, будто ни одно мирское достоинство не приносит большей славы королю, чем искусство наездника, в сравнении с которым искусство управления государством казалось ему всего только pedanteria [116]. В заключение он обычно воздавал хвалу лошади, которая не имеет себе равных среди животных: она и самая услужливая без лести, и самая красивая, и преданная, и смелая, и так далее в том же роде. Так что не учись я немного логике [117] до того, как познакомился с ним, то подумал бы, будто он убеждает меня пожалеть, что я не лошадь. Однако, хоть и не короткими речами, он все же внушил мне мысль, что любовь лучше всякой позолоты заставляет нас видеть прекрасное в том, к чему мы причастны.