Ататюрк. Особое предназначение

Именно тогда он обрел ту самую полноту власти, о какой мог только мечтать любой политический деятель.

И теперь, когда перед ним была открыта свободная дорога к будущему, он мог идти по ней вперед с той же смелостью и решительностью, с какими совсем еще недавно шел в наступление на фронтах…

Стоило ли все содеянное им именно этой впервые им испытанной за много лет борьбы свободы?

Как показало будущее, стоило…

Последующие дни Кемаль жил с удивительным чувством внутренней свободы: ему уже не надо было ни с кем бороться.

Странное это было состояние!

С той самой минуты, когда много лет назад его арестовали султанские чиновники, он не испытывал ничего подобного, и каждый новый день означал для него борьбу.

С Энвером, друзьями, чиновниками, греками, англичанами, оппозицией, с Латифе…

И вот теперь все.

Партии юнионистов, попортившей ему столько крови, больше не существовало.

Все, кто мог мешать ему в проведении реформ, мертвы физически или политически.

Первое время ему было даже не по себе, и он напоминал бегуна-марафонца, упорно наматывавшего свои километры и вынужденного после окончания дистанции остановиться.

Человек быстро привыкает к хорошему, не стал исключением из этого правила и Кемаль.

Он быстро свыкся с новыми ощущениями и решил увековечить себя не только в своих деяниях, но и в многопудье бронзы и камня.

Отныне вся страна должна была каждый день видеть его памятники и бюсты и свыкнуться с мыслью о его непреходящем величии.

Еще в 1925 году была достигнута договоренность с известным австрийским скульптором Генрихом Криппелем о создании монумента свободы, который Кемаль намеревался установить на центральной площади Анкары.

Если говорить откровенно, то, прежде всего, это был памятник самому себе, поскольку именно он должен был взирать с высоты шести метров на площадь.

И только там, внизу, стояли два солдата, крестьянка, а на барельефе постамента был изображен опять же он, дающий инструкции Исмету и Февзи.

Готовясь к работе, Криппель приехал в Стамбул, где сделал другую его скульптуру, установленную в городе.

Однако на ее открытие Кемаль не поехал и ограничился благодарностью жителям Стамбула за выраженные ему чувства в посланной им телеграмме.

В это же самое время в Анкару прибыл другой известный в Европе скульптор Пьетро Каноника, и Кемаль стал позировать ему на своей вилле.

Повидавший на своем веку многих выдающихся людей итальянец с огромным интересом наблюдал за этим таким, как ему казалось, простым, но в то же время отмеченным необыкновенным достоинством человеком, жившим, к его удивлению, весьма скромно.

Привыкший на лету схватывать характер позировавших ему людей, скульптор сразу же отметил неизгладимые следы страданий на лице Кемаля.

Несмотря на его щедрую душу, он был лишен в жизни, возможно, самого дорогого: любви и дружбы.

И Каноника не очень удивился, когда Кемаль, перехватив брошенный им взгляд на висевший на стене фотографический портрет грустной женщины, с глубокой печалью в голосе произнес:

— Это моя мать. Она была моим единственным и самым близким другом, и, потеряв ее, я потерял все. Вы, конечно, знаете, что я был женат, но, как это ни печально, семейная жизнь не для меня. Да и нельзя найти женщину, которая бы понимала всю тонкость своего положения спутницы жизни политического лидера. Моя жена так этого и не поняла, и нам пришлось расстаться…

Было в его лице нечто такое, что заставило художника с удивлением взглянуть на прославленного на весь мир воина.

На какие-то доли секунды Кемаль приподнял покрывало со своей, по всей видимости, очень измученной души.

Лепивший его художник увидел перед собой не изощренного политика и бесстрашного солдата, а одинокого и несказанно страдавшего от своего одиночества человека.

В какой уже раз он подумал о том, какую цену платили люди, подобные Кемалю, за свое, действительно, высокое предназначение.

Он быстро работал, этот итальянец и создал скульптуры для Анкары, Стамбула, Измира, Таксима и других городов, где отныне должны был стоять памятники живому богу.

Многочисленные памятники Кемалю шокировали и набожных мусульман, и скрытых оппозиционеров, и некоторых его друзей, но никто даже и не подумал возмущаться.

Да и о каком возмущении могла идти речь после недавних и столь памятных событий, если сами депутаты каждый день соревновались в своей лести по отношению к президенту?

И когда на открытии сессии в ноябре 1926 года Кемаль заговорил о неудавшемся покушении, в зале поднялся страшный шум и один из особо усердствовавших депутатов громко воскликнул:

— Эти негодяи никогда не принадлежали к турецкой нации и даже ад не примет их!

Кемаль равнодушно слушал выкрики.

Он слишком хорошо знал цену всем этим красивым и громким словам и произносившим их людям, еще вчера готовым любой ценой избавиться от него.

Потому и был счастлив иметь рядом с собой Исмета, обладавшего, по словам все того же итальянского художника, гибким умом, исключительной хитростью и врожденными идеалами.