Ататюрк. Особое предназначение

— Мы больше не просим о любви ни Францию, ни Россию. Мы не просим ни о чьем одолжении. Мы, немцы, боимся на этой земле Господа Бога, и никого более!

Рейхстаг взорвался овацией, а старый фельдмаршал Мольтке зарыдал.

Как хотите, но сложно не увидеть в этом заявлении вызов всему миру и утверждение новой политики, в которой уже не было места вечному миру с Россией.

И, как знать, не потому ли рыдал сторый вояка, что увидел перед Германией совсем другие горизонты?

Но если Сталин руководствовался утопической идеей мировой революции, то у пантюркистов была великая база для построения Великого Турана — тюркское население от Кавказа до Якутии.

Справедливости ради надо заметить, что о Великом Туране говорили, пусть и не вслух, и при живом Ататюрке.

В большинстве своем это были бывшие члены «Единения и Прогресса», которые не только ничего не забыли, но и намеревались возродить иттихадистские планы в отношении Кавказа.

Что же касается этатизма…

Чтобы там не говорили о «драконовском» правлении Исмета, принятые правительством меры спасли страну.

Именно они стабилизировали национальную валюту, и, начиная с 1930 года, то есть, в самый разгар мирового экномического кризиса, Турция имела активное внешнеторговое сальдо.

Для Ататюрка и большинства его сподвижников этатизм был только средством ускоренной модернизации экономики, но отнюдь не орудием идеологических экспериментов.

Более того, это был единственный способ вновь не оказаться в положении полуколонии европейских держав, обеспечив таким способом свою экономическую и политическую независимость.

И, конечно, он сыграл выдающуюся роль в становлении молодой турецкой экономики.

На счастье Кемаля и новой Турции, в самые трудные годы во главе ее правительства стоял несгибаемый Исмет Иненю, в высшей степени порядочный и болеющий за порученное ему дело человек.

Большое значение имело и то, что сам Кемаль не считал этатизм чем-то данным раз и навсегда.

Как можно судить по турецким исследованиям, такие руководители, как И. Инёню и Р. Пекер, намного больше абсолютизировали предназначение этатистских мер, нежели Ататюрк, что грозило превращению этатизма в неизменную бюрократическую догму.

Глава же государства часто склонялся в спорах об этатизме на сторону министра экономики Баяра, считавшего этатизм вынужденной, временной мерой, выступавшего за поощрение частного предпринимательства, за развитие свободного рынка там, где это возможно.

Какие бы не шли споры вокруг этатизма, жизнь сама все расставила по своим местам, и, когда это стало необходимо, на смену Исмету пришел более гибкий Баяр.

Но это будет потом, а пока именно партия с ее структурой и функционерами стала защитницей кемализма.

И защитницей довольно принципиальной.

Впрочем, и сам Кемаль не страдал излишним либерализмом и уж, тем более, преступным всепрощенчеством.

— Потрудитесь, — напутствовал он Пекера и его сподвижников, — внимательно следить за положением дел и за тем, точно ли осуществляются ваши директивы. Если вы убедитесь в небрежном их применении, вмешайтесь лично, арестуйте явно подозрительных лиц и заставьте замолчать их приспешников. В случае, если к тому представится необходимость, применяйте против кого бы то ни-было, без всяких колебаний, любые меры, диктуемые обстоятельствами…

Таким образом, принятие «шести стрел», ставших скрижалями закона, в известной степени положило конец периоду, когда было достаточно только одного слова Кемаля.

И, получив такие наставления, Пекер и его помощники не церемонились…

Так не терпевший коммунизм Кемаль в известной степени сблизился с Советским Союзом, где, на беду народа, всем заправляла партия…

Сам Кемаль так объяснил, зачем нужны были шесть стрел.

— Разве члены какого-либо общества, — спрашивал он, — не должны действовать согласно программе, выработанной в итоге встречи с руководителями этой организации? Не так ли поступают во всем мире, во всех цивилизованных обществах? Наш долг и то положение, в котором мы находимся, диктуют нам необходимость не деморализовать тех, кто к нам обращается, и не поддаваться беспокойству, а наоборот действовать таким образом, чтобы вдохнуть в них новые надежды и внушить им твердость…

Сложно сказать, как насчет надежд, а вот твердость он им действительно внушил…

Из Сиваса Кемаль отправился в Самсун и остановился в Амасье, где заканчивалась линия железной дороги.

Там он встретился со своим старым другом, губернатором Самсуна, одним из лидеров либеральной партии.

Никакой радости от этой встречи мэр не испытывал.

Да и какая могла быть радость, если не смирившийся с победой либералов на выборах в Самсуне Кемаль продолжал контролировать город с помощью армии.

Как говорил сам мэр, «можно было бы подумать, что находишься во вражеском городе».

Мэр прибыл на официальный обед с опозданием, и когда гази поднял свой бокал, мэр не дотронулся до своего.

— Вы считаете, что пить грешно? — удивленно взглянул на него Кемаль.

— Нет, — ответил тот, просто я уже отобедал…

— Иными словами, нахмурился Кемаль, — вы игнорируете мое прибытие?

— Нет, — покачал головой мэр, — я ожидал вашего прибытия!