Atem. Том 1

Я благодарен Ксавьеру за то, что это было последнее «наставление» с его стороны. Больше я просто мог бы не выдержать, сорваться и наговорить того, чего совсем не желал. Чтобы узнать, доносит ли на тёмные делишки лейбла «большим боссам» кто-то из своих, Ксавьер стал тщательно следить за всей входящей и исходящей информацией в стены GUN, например, делать детализацию телефонных звонков. Вот же как всё сложилось. Но с недавних пор я перестал верить в совпадения, только в теорию «синхроничности» Юнга. И пока я сидел и осмысливал слова Ксавьера о том, что мой звонок был сделан в Канаду, он достал из шкафа недопитую бутылку виски (которую принёс Том ещё неделю назад, пытаясь «выбить дурь из моей башки») и наполнив два стакана, поставил один передо мной.

— Ты не за рулём? — спросил я.

— Поедем утром вместе, — сделав глоток, кивнул он: — Что там? В Канаде?

— Её мать.

— Логично. Пей, — придвинул он стакан ближе, — пока я здесь, можешь быть спокоен — я не позволю тебе сегодня никуда подорваться, — рассмеялся он. Хотя мы оба понимали, что подобный исход был вполне вероятен.

— Сегодня?

— Я же сказал — появись на презентации клипа. Затем, дашь мне её имя и посмотрим, что там удастся пробить.

— Санитары отменяются? — я всё ещё не понимал, с чего вдруг он сменил свой гнев на эту омерзительную жалость.

— Ты мне сейчас цитировал Юнга, и я, пожалуй, парирую его же словами: «Любовь — это не сумасшествие. Да и уместно ли вообще здесь слово «ум?». Ты ведь не успокоишься, пока тебя окончательно в дерьме не обваляют. А так оно и будет, уж поверь. Я знаю, о чём говорю.

Мы просидели так до позднего вечера. Ксавьер рассуждал о женщинах, о любви, об отношениях. Обо всём том, что на каком-то генетическом или метафизическом уровне известно любому. Но, даже понимая эти прописные истины, я упорно верил, что в моём случае всё обстояло совершенно иначе. А потом то ли о себе дал знать алкоголь, то ли ночь, под покровом которой людям становится проще обнажать души, отчего Ксавьер начал расспрашивать о том, что же произошло между мной и Эли, пытаясь «на трезвую голову» отыскать резонность в её поступках.

— Вот, — протянул я ему оставленную мне записку, пересказав события предшествующие тому.

— В довершение вышесказанного, «береги себя» звучит, как изощрённая форма цинизма. Впрочем, чего ещё ждать от женщины? — Он снова плеснул в стаканы виски. — «Береги себя», — смакуя каждый звук, с ядовитым презрением процедил он. И я будто протрезвел в тот самый миг. Почему Эли «берегла» себя? Я вдруг припомнил её коротко оброненную фразу: «С’est un crime» — «Это преступление». Потом ещё её извечные «это неправильно». Быть может, мои ранние предположения оказались неверными. Может, её тревожил вовсе не факт её первого раза. Чушь какая-то. Тогда что? И я стал делиться своими «находками» с Ксавьером.

— Ты уверен в том, что она совершеннолетняя? — покосился он на меня, испепеляя таким донельзя пронзительным взглядом, от которого я даже усомнился в реальности её имени и существования. — Это единственное обстоятельство, при котором ваш секс мог бы быть преступлением.

Я не знал, что ответить. Лишь сидел молча, припоминая все похожие эпизоды, на которые спустя какое-то время просто перестал обращать внимание. Эли никогда не скрывала свой возраст, даже не пыталась. Я был уверен, что ей двадцать пять. Но все эти намёки, непонятные поступки и слова…

— Она не выглядит, как… Она же работала в библиотеке… Мы покупали билеты в Бохум. И я, кажется, краем глаза видел в паспорте год её рождения, но не придал тогда этому никакого значения. Будь ей шестнадцать, я несомненно не смог бы упустить этот момент из виду, позволив убрать паспорт в рюкзак. Нет, это исключено. Исключено. Какие есть ещё варианты?

— Ей семнадцать.

— Да ты смеёшься! Она абсолютно не похожа на подростка!

— Она — нет. Но многие подростки умудряются походить на «двадцать плюс». По крайней мере, это было бы логично, особенно в отношении «преступления». Ну, или её семья — закоренелые фанатичные католики. — Мой стакан опять наполнился виски. — Слушай, — щёлкнул он пальцами, — а, может, она давно знала, что ей придётся переехать к матери, оттого она и побоялась сказать? Ну, знаешь, у тебя здесь всё, ты бы явно не бросил Германию. Она что-нибудь говорила о том, почему приехала сюда?

— Нет, никогда. Я как-то спрашивал, но мы были мало знакомы… Ничего конкретного.

Удивительно, что я оставил данный факт позабытым. Новое объяснение Ксавьера теперь звучало весьма убедительно. Или я окончательно захмелел. Сознание стало тонуть в пучине мыслей. Этот разговор сумел отвлечь меня лишь на короткое время, и вот горечь обиды снова медленно подступала к горлу. Я месяц спать нормально не мог, выглядел так, как бездомный Иисус. А она? Засыпала ли она лёгким и безмятежным сном, зная, что выбросила меня в грязь на обочину реальности?