Аукцион

— В деревне живут, князь. Умирают в столицах. Я купил этот домик, когда понял, что ошибся в выборе карьеры. Это случилось через три месяца после того, как я стал работать в разведке, накануне рождества тридцать шестого года... Мы получили доклад нашего военно-морского атташе в Берлине, капитана первого ранга Траубриджа. Вы наверняка слышали это имя. Нет? Странно, он внес свой вклад в борьбу с наци, причем отнюдь не малый. В своем отчете он написал — цитирую по памяти, возможны какие-то неточности, — что англо-германское морское соглашение в послевоенное время — один из главных принципов политики, характеризующей отношение Германии к своим бывшим противникам. История показывает, что, когда настанет время, Германия, вне всякого сомнения, поступит с этим соглашением так же, как с другими. Но такое время еще не пришло. Так вот, эти две пророческие фразы капитана не были включены в ежегодный отчет нашему министру иностранных дел. Да, да, именно так, ибо начальник управления оперативного планирования мистер Филлипс начертал на полях его сообщения — причем это было написано первого января тридцать седьмого года, — что ему весьма «желательно узнать, какие факты послужили основанием для столь категорического утверждения». И все. Этого оказалось достаточно. Мы, молодежь, не верили Гитлеру; наше неверие трактовалось аппаратом премьера Чемберлена как попытка повернуть Даунинг-стрит к диалогу с Москвой; приравнивалось к измене присяге. Только в сороковом году, когда сэр Уинстон возглавил кабинет, я ощутил себя нужным Великобритании, ибо понял, что мы будем сражаться против коричневого тирана... Это не фраза, нет... Это моя жизненная позиция... Вы приехали для того, чтобы говорить со мною о судьбе картины Врубеля?

— Да.

— Вы знаете, с кем мой брокер бился на аукционе?

— Нет.

— Сердце отпустило?

— Да.

— Я вижу, ногти порозовели. Итак, виски?

— С удовольствием.

— Думаю, мы не станем звать доброго Джозефа, будем обслуживать себя сами?

— Конечно. У меня совсем отпустило сердце, и сразу же захотелось выпить.

— Прекрасно. Я рад за вас.

Сэр Мозес Гринборо поднялся, принес бутылку с дымным виски, восемнадцать лет выдержки, цвет осеннего поля.

— Ну? — спросил сэр Мозес, сделав легкий, блаженный глоток. — Нравится? Впрочем, говорят, что русские предпочитают иной напиток.

— Я неотмываемо русский, чем высоко горд, однако на «Ладе» не езжу, предпочитаю на «мерседесе»; щи не люблю — это самый обычный суп у русских, — обожаю луковый. Но разве это определяет национальную принадлежность?

— А что?

— Язык и зрение.

Сэр Мозес удивился.

— Странное сочетание. Отчего именно язык и зрение? А сердце? Кровь? Норов?

— Сердце-кусок мяса, хорошо тренированная мышца, оно у всех одинаково. Как и кровь. Нрав меняется — после безоговорочной капитуляции немцы стали иными, что бы ни говорили. А вот зрение... У нас, у русских, его определяют как понимание, заметьте себе. Постижение происходит от слова зреть... Любопытно, эти сопряжения родились задолго до того, как медики установили, что зрительный нерв проходит от мозга к лицу человека. А зрачок в России называют круглой прорешкой посреди радужной оболочки...

— Какая-то феерия символов, — заметил сэр Мозес. Ростопчин по-прежнему не задавал вопроса о том, с кем бился брокер Мозеса; пусть сам скажет.

— Тайна национального зрения, — продолжил Ростопчин, — непонятна мне, но в том, что она существует, я не сомневаюсь нисколько. Причем национальное иногда привнесено в эту тайну извне, иначе мальчик с острова Крит не стал бы великим испанским художником Эль Греко, а еврей из черты оседлости не стал бы певцом русской природы Левитаном.

— Мы исключение, — заметил сэр Мозес Гринборо. — Англию прославили англичане.

— Немец, болгарин или японец убеждены в том, что Роберт Бернс и Вальтер Скотт — англичане. Они не знают о сложностях англо-шотландских отношений. — Ростопчин улыбнулся. — Что же касается вашей живописи, то она родилась из эксперимента фламандцев и испанцев; влияние очевидно, спорить с этим бессмысленно... Но если мы вернемся к языку, то есть к проблеме Бернса и Скотта в английской литературе, то я обязан прибегнуть к исследованию этого предмета, обратившись к словарю, который определяет язык как мясистый снаряд во рту, служащий для подкладки зубам пищи, для распознания ее вкуса, а также для речи. Но при этом существует и второе толкование: совокупность всех слов народа, их сочетание для передачи своих мыслей. Есть и третье: язык суть народ, земля с одноплеменным населением и одинаковой речью. Все это вполне справедливо, но как же тогда объяснить феномен фон Визина, ставшего великим русским драматургом Фонвизиным?

— Вас тянет в Россию? — неожиданно спросил сэр Мозес.

Ростопчин задумался; вопрос был интересен, он сам никогда не задавал его себе, и не потому, что боялся ответа, а из-за того ритма жизни, в котором жил; именно этот испепеляющий, стремительный ритм и позволял ему делать для России то, что он старался делать; какой прок от беспомощного, слабого плакальщика? Родине помогают сильные.