Аукцион

Любезный друг Аким Васильевич!

Вы слыхали новости про Верещагина? Бьюсь об заклад, нет! А оне заслуживают того, чтобы их знать, поскольку весьма занятны.

Вернувшись с Шипки и написамши уйму картин, Верещагин был заверен придворным живописцем Боголюбовым, что Великий Князь наверняка захочет купить для Государя весь его Болгарский цикл. И верно, в гостиницу к Верещагину явился адъютант Цесаревича, пригласил художника пожаловать во Дворец, представиться. Тот поехал, ждал час в приемной, засим вышел другой адъютант и сообщил, что Его Высочество сего дни не имеет времени, назначил другую дату, а Верещагин дерзко посмел не явиться, сказамши во всеуслышание, что, де, видно, большой надобности в свидании нет и что найдутся желающие иметь его работы помимо таких важных особ, да и укатил из Питера! Каково?! Но и это не конец! Боголюбов понудил-таки его послать Цесаревичу на просмотр картину, а тот возьми да и скажи Верещагину: мол, негоже, дурно, не для России! Остался спаситель Третьяков, но и тот, осмотрев цикл, заметил Верещагину, что в полотнах мало жертв русского народа, мало подвигов войск и некоторых отдельных личностей... Ему ведь Тоже нелегко, он все знает, что, как, про кого говорят при Дворе, хочешь не хочешь, а подстраивайся! Верещагин дал ему такой отворот, что Третьяков аж побелел от оскорбления.

«С чего он взял, — разразился Верещагин принародно, — что может давать мне эдакие-то советы?! После последней кумпании передо мною стоит ужасный призрак войны, с которым, при всем моем желании схватиться, боюсь не совладать».

И уехал в Париж и Лондон, где его выставка прогремела, да так, что об этом сразу же донесли в Санкт-Петербург, и, понятно, оттель не медля дали знать Верещагину, что ему разрешен вернисаж в северной столице. Тот свернул все дело в Париже и сей момент воротился в Россию. Однако же, когда картины были развешаны, конференц-секретарь Императорской Академии Исеев срочно сообщил Верещагину о том, что по указанию Его Высочества необходимо снять пояснительные надписи, поскольку, де, оне и без того ужасную картину войны делают и вовсе невыносимой, а сие мешает патриотическому духу нации. Одновременно с этим сообщили, что Его Императорское Величество соизволили выразить желание осмотреть картины, для чего их надобно перенести в Зимний дворец. Казалось бы, просьбы вполне деликатные, не содержащие в себе чего-либо такого, эдакого... Что же, Вы думаете, ответил Верещагин? Не угадаете! Право, не угадаете! «Я, — говорит, — не нахожу возможным выполнить пожелание Его Высочества относительно снятия надписей и буду ждать его приказания. Что касаемо показывания картин Его Императорскому Величеству, то позвольте поблагодарить вас за доброе желание; не видя возможности переносить мои картины во дворец, я принужден и вовсе отказаться от этой чести». Вот так, а?! А дальше еще хуже! Великий князь приказал снять пояснительные надписи, а они ж злющие! Так Верещагин по поводу этого соизволил заявить: «Снимаю надписи, но пусть на душе Его Высочества будет грех: неужели люди, протестующие против зол войны, приравниваются к отрицающим государство?» Хлоп! А?! Однако же Великий Князь Владимир Александрович все сразу поставил на свои места, сказавши в Академии: «Творец-то тронутый!» Так при Дворе теперь про Верещагина — с острого словца Великого Князя — иначе и не говорят: тронутый! А и верно! Кто из нормальных эдак-то себя посмеет весть с особами Царствующего Дома?! Газеты выдали против него залп, особенно позабавилось «Новое время», Суворину силушки и языка не занимать, разделал голубчика под орех... Верещагин писал опровержения, лепетал что-то, но имя его отныне сделалось опальным, а талант признан вредным и нездоровым...

До скорого, голубчик Аким Васильевич!