Аукцион

— И да, и нет, — ответил Ростопчин задумчиво. — А вообще-то вы меня озадачили, загнали в тупик своим вопросом. Я в деле, которое вертит мною... Не я им... Но я вырос под влиянием русского искусства. Мать воспитала меня русским... Я могу плакать когда читаю Пушкина... Но я уже не могу отрешиться от того ритма, в котором живу шестьдесят лет... В этом смысле я европеец, каждодневная гонка за самим собою...

— Во всем согласны с Кремлем?

— Отнюдь.

— А в чем согласны?

— В том, что русские не хотят драки.

— А кто ее хочет? По-моему, никто. Так вы не знаете, с кем я бился за Врубеля?

— Нет.

— С американцем... Мистер Грибл... Он не коллекционер, он скупает картины, как акции. У него, видимо, плохие советчики, совершенно не думают о престиже клиента. Не ударь я своей ценой, картину бы забрали в Штаты.

— Какая разница? Англия — тоже не Россия...

— Шотландия, — мягко поправил сэр Мозес. — Картину доставили сюда, в Шотландию, тем рейсом, который вылетел в Эдинборо (он произнёс название Эдинбурга подчеркнуто по-шотландски) за полчаса перед вами... Видимо, вы хотите, чтобы я уступил ее вам?

— Не мне. Мистеру Степанову.

— Кто это?

— Мой друг из Москвы.

— Не хотите узнать, почему я бился с тем американцем?

— Хочу.

— Что же не спрашиваете?

— Жду, пока расскажете сами.

— Я кое-что слышал о вашей активности, князь... Она представляется мне вполне оправданной. Но не считайте, что ваша деятельность не окружена сонмом легенд, совершенно противоречивых... Мне это напоминает операцию, придуманную адмиралом Канарисом, он был блистательный выдумщик. Что-то в тридцать восьмом году, еще до того, как пришел сэр Уинстон, нашему посланнику в Берлине Передали «самую компетентную и доверенную информацию» о том, что в ближайшее время возможен удар немецкой авиации по флоту Метрополий, который окажется сигналом к началу войны. Ни ультиматума, ни джентльменского объявления о начале битвы от Гитлера ждать не приходилось, удар действительно был возможен каждую минуту... Приняли решение привести в боевую готовность часть зенитной артиллерии на кораблях... Первый лорд адмиралтейства Стэнхоуп назавтра после получения телеграммы из Берлина отправился на авианосец «Арк Роял» и там — при журналистах — сказал, что зенитная артиллерия империи приведена в боевую готовность, чтобы дать «отпор любому, кто попытается внезапно на нас напасть». Таким образом, мы продемонстрировали свою боязнь Гитлера; попытка Чемберлена помешать публикации этого пассажа в прессе оказалась малорезультативной: если «Таймс» и «Дейли телеграф» вняли просьбе правительства и умолчали о речи лорда Стэнхоупа, то «Дейли скетч» — с тиражом плохо, нужна сенсация — поместила речь полностью, сославшись на то, что все это уже прошло по Би Би Си... Пропагандистская машина Гитлера завопила о «войне нервов», которую постоянно ведет английский империализм... Мы попались в ловушку, как пугливые дети... Кто-то очень ловко пугает вами американцев... А я не из пугливых... Поэтому я готов обсудить вопрос о судьбе картины Врубеля... Я не могу уступить ее по вашей цене, но отдам, если вы вернете мне мои двадцать тысяч.

Ростопчин достал чековую книжку, молча вывел сумму, протянул сэру Мозесу, тот поднялся, положил чек на письменный стол, взял тонкую папку, вернулся и сказал:

— К сожалению, я лишен возможности сделать подарок русским, это могут неверно истолковать в Лондоне, но вам я хочу передать письма, связанные с судьбой военного художника Верещагина, — и протянул Ростопчину папку.

Ростопчин открыл ее, сразу же вспомнил мамочку, потому что письма были с «ятями», на толстой голубоватой бумаге и с той орфографией, которой до конца дней пользовалась старенькая в переписке с друзьями, уехавшими в Австралию.

XIII