Авраам Линкольн

В день выступления Авраам сначала отправился посмотреть Нью-Йорк, прошёл по Бродвею, купил себе новый цилиндр, заглянул в «Галерею фотографий и амбротипий» признанного мастера Мэтью Брэди, автора «Галереи знаменитых американцев». В витринах красовались портреты «звёзд» конца 1850-х годов, в том числе сенаторов Дугласа и Сьюарда, которых чаще других прочили в президенты. Брэди охотно взялся за создание фотопортрета Линкольна. Он долго хлопотал над позой Авраама, поправлял его одежду, укрощал жёсткие непослушные волосы, прикрывал ими большие уши, поднимал воротник, пряча слишком длинную шею… Потом ретушировал портрет, смягчая резкие линии морщин, убирая тёмные круги под глазами, корректируя положение левого зрачка…

Благодаря фотохудожнику Брэди Авраама Линкольна вскоре увидят большинство избирателей: высокий подтянутый пятидесятилетний мужчина в плотном чёрном костюме-тройке, белой рубашке с чёрным галстуком. Безбородый, с густыми волосами, с родинкой на правой щеке. Взгляд строгий и внимательный. Левая рука лежит на стопке явно учёных книг… В общем, просвещённый и уверенный в себе государственный муж.

На самом деле оригинал не вполне соответствовал портрету — полной уверенности в себе у Линкольна не было. Он волновался так, словно не произнёс за последние пять лет более полутора сотен политических речей. Новый стодолларовый костюм сильно помялся в чемодане, новые ботинки неимоверно жали… Реальный Линкольн, вышедший в восемь вечера на чугунный подиум Купер-института, ещё должен был завоевать искушённую нью-йоркскую публику.

Член оргкомитета мероприятия, известный издатель Джордж Путнам привёл шестнадцатилетнего сына и усадил его в уголок у краешка сцены. Путнам-младший впервые стал свидетелем выступления такого известного политика, поэтому его образ врезался в память юноши весьма отчётливо. Первое впечатление было близко к разочарованию:

«Сначала ничто не противоречило ожиданиям, рисующим образ человека с Запада: чудно´го, грубого, неотёсанного. Длинная нескладная фигура, с которой свисала одежда хоть и новая, явно специально сшитая для этой поездки, но сработанная неискусным портным. Крупные ступни, нескладные руки, с которыми, по крайней мере поначалу, оратор не знал, как совладать; вытянутая угловатая голова, с нахлобученной сверху копной волос, которую, казалось, особо не причёсывали, — всё создавало картинку, никак не соответствующую нью-йоркским представлениям об истинном государственном деятеле. Вот зазвучал голос — и он поначалу показался неприятным для уха — грубоватый, срывающийся вверх. <…>

Но по мере развития речи оратор, похоже, взял себя в руки, голос его нашёл естественный и гармоничный тон, жесты сделались уместными и выразительными, а слушатели попали под влияние пронзительного взгляда говорившего и его искренней преданности тем принципам, которые стояли за произносимыми словами. В речи не было грубого примитивизма, пересыпанного более-менее подходящими анекдотами и остротами. Более того, вместо отвлечённого морализаторства, пышущего пламенным протестом против надменного Юга, ньюйоркцы услышали спокойные, уверенные и логически выверенные рассуждения о том, на чём должны основываться их действия как граждан. Вдруг стало понятно, что этот человек с Запада действительно разбирается в истории страны, в её Конституции, что он серьёзно исследовал проблемы, вставшие в связи с рабовладением; что он понимает и уважает права своих политических противников и при этом не хуже понимает права тех, чьи взгляды призван выразить…»^{333}

Это не было единичное мнение молодого человека. Из многих воспоминаний видно, что выступление покорило и более зрелых и опытных слушателей. Будущий известный политик, в ту пору 25-летний Джозеф Чоат вспоминал: «Он заговорил — и преобразился в наших глазах. Его взгляд светился, его голос звенел, его лицо сияло и, казалось, освещало электрическим светом весь зал. Больше часа он держал аудиторию в своей пригоршне. При этом и стиль, и манера речи были просты и строги — сродни простоте хорошо знакомой ему Библии. Без притязаний на стилистические узоры и риторические фигуры, без намерения покрасоваться он говорил строго по делу. Удивительно было наблюдать, как этот не получивший формального образования человек путём самодисциплины и обуздания духа возвысился над всеми искусствами нарочитого украшения речи и отыскал собственный путь к величию — через ясность и простоту»^{334}.

За внешней простотой стояла долгая работа. Недаром Авраам постоянно держал перед собой синие листы с текстом: он не произносил экспромт — он исполнял произведение ораторского искусства, настоящий публицистический триптих.