Аврелия

И вот среди этого театрального торжества, среди этого блеска и великолепия, среди причуд императора, насквозь пропитанных его безумной гордостью, чувствовалась, с одной стороны, какая-то надменность власти, а с другой — рабское подчинение. Домициан и его приближенные были чужды друг другу.

Как-то сгорбившись, глубоко сидя в кресле и тяжело опираясь левой рукой на скипетр, Домициан задумчиво глядел на толпу проходивших перед ним людей.

Что он думал? Он был бледен, тяжело дышал и не сводил с них глаз. Он чего-то боялся, его взор готов был метать молнии, но он старался скрыть все это, старался казаться спокойным. И это ему плохо удавалось. Окружавшие видели все, испытывали на себе этот леденящий душу взгляд, озирались, как пойманные и затравленные звери, вздрагивая всякий раз, как глашатай громко выкрикивал имя каждого вновь прибывшего. Они медленно двигались мимо трона, потом останавливались, склоняли перед цезарем колени и кланялись ему до земли. А Домициан, это божество всех присутствующих, оставался совершенно безучастным к их поклонам и не обращал, по-видимому, на них никакого внимания.

Но что это? Трое из придворных наградили императора одним лишь поклоном. Это было новостью, это было каким-то вызовом. Пораженный император поднял голову и вздрогнул: он узнал Флавия Климента и двоих его сыновей. Лицо его вдруг покрылось красными пятнами, дыхание от волнения сделалось порывистым и частым, он рванулся вперед, а рука нервно сжала скипетр… Взор его блеснул зловещим огоньком… Но он заставил себя побороть начинающийся гнев, и лицо его вскоре приняло более спокойное выражение. По залу пробежал едва заметный шепот. Все были поражены неслыханной дерзостью родственников цезаря, решившихся нарушить придворный этикет. Более всех был поражен Вибий Крисп, который лучше других знал причины, заставившие Флавия Климента бросить вызов императору в присутствии всего двора.

Появление Марка Регула навеяло на толпу еще больший страх. Торжествующий и сияющий вошел Регул в зал, рабски склонился к стопам императора, а встав, нагло и дерзко взглянул на окружающих… По той усмешке, с которой Домициан глядел на распростертого у его ног Регула, чувствовалось, что грядущие события не могут предвещать ничего доброго…

В зале царило гробовое молчание, и цезарь с Регулом поистине могли наслаждаться тем жалким зрелищем, которое являл собой весь сонм придворных, поверженных в какой-то необъяснимый ужас. Один Гирзут оставался вполне спокойным: один он понимал молчаливый разговор Домициана и его сообщника по улыбкам, которые долгое время не сходили с их уст.

Наконец Домициан подал знак. Насладившись общим настроением, он пожелал начать свою речь. Все взоры были устремлены на него, и все хотели слышать каждое его слово.

— Консул, сенаторы, жрецы и граждане! — начал он тихим и вкрадчивым голосом. — Я собрал вас сюда, чтобы в вашем присутствии допросить двоих евреев. Они находятся в моих руках, и их сейчас введут сюда… Мне давно уже стало известно, что, доверившись всякого рода самозваным предсказателям, многие возымели преступные надежды и дерзновенно мечтают о вещах безрассудных… Царству нашему угрожает ненавистная «секта» христиан, которые на римском престоле желают видеть потомков Давида, царя иудейского. Они-то и должны, по мнению христиан, завладеть Римом и подчинить себе все провинции…

При этих словах оратор остановился, как бы для того, чтобы перевести дух и собраться с мыслями, но вдруг, повернувшись, пристально стал глядеть на Флавия и его сыновей. Их лица выражали одно лишь удивление, и Домициану трудно было найти хоть малейший намек на участие Флавия в заговоре христиан, которому цезарь придавал столь несомненное значение.

С первых же слов Домициана слушатели уже повеселели: они видели, что опасения их напрасны, они чувствовали, что карающая рука цезаря их не коснется. Цезарь обошел молчанием Антония, и придворные вздохнули с облегчением, полагая, что император находится в блаженном неведении относительно планов, грозивших ему из Германии. Небольшой шум из их среды стал уже доноситься до ушей цезаря: это были слова лести, которые, однако, доказывали не столько сочувствие розыскам Домициана, сколько радость, что опасность миновала. Император этого не понимал или, вернее, понимал, но иначе, по-своему… Он был доволен началом своей речи, и казалось, что настроение собрания его не трогает.

Он продолжал:

— Мне хочется выяснить эти намерения христиан, выяснить допросом… Преданный мне Юлий Фронто объехал для этого Иудею и привез в Рим двоих молодых евреев, потомков царя Давида. Они теперь уже здесь. Приведите их…

И он подал знак глашатаю. Тот быстро исчез за дверью и вскоре возвратился в сопровождении Юлия Фронто. За ними шли два молодых человека, окруженные солдатами. Оба они с потупленными взорами медленно приближались к Домициану, который следил за ними, наслаждаясь их видимой беспомощностью. Он живо поднялся со своего курульного кресла и почти закричал: