Аврелия

— Случилось то, — ответил христианин, — что мы потеряли нашу общую мать. Святая дева Петронилла отошла к Господу. Мы ждем здесь того, кто хотел бы почтить память почившей и присутствовать на ее похоронах, которые будут сегодня утром… Я думал, что тебе кто-нибудь сообщил об этом…

— Первый раз слышу, — ответил Гургес. — Петронилла умерла? Бедная старушка! Как я ее любил за ее приветливые и добрые отношения к Цецилии, — прибавил он с чувством. — Но не беспокойтесь, я все устрою… Так вот почему начальник и сказал мне, что меня здесь ждут! В таком случае, мне кажется, я пришел довольно поздно.

Христианин в свою очередь не понимал его.

— Олинф и Цецилия здесь? — спросил Гургес.

— Они закрыли глаза Петронилле, но вчера вечером вернулись в Рим, чтобы позвать Флавию Домициллу и других наших братьев и сестер… Их-то мы и ждем.

— А епископ Климент? — вспомнил Гургес о своем поручении. — Его тоже нет?

— Климент не отходил от Петрониллы. Теперь он молится о ней у алтаря Всевышнего.

— Так! — произнес Гургес. — Я должен сейчас же видеть его. До свидания!

И Гургес со своими могильщиками углубился в лес.

Эта ночь для него была ночью размышлений.

«Понимаю, — рассуждал Гургес. — Христиане — народ бедный, вот почему они и не пригласили меня. Понимаю, — еще раз повторил он. — Но Гургес весьма предан своим друзьям и при случае это докажет. Петронилла сама меня позвала… Я берусь ее похоронить… Устроим процессию. Впереди пойду я во главе моих факельщиков. Без этого нельзя… Потом понесут изображения ее предков. У Петрониллы есть предки… В лавке у меня масса таких изображений, всякие есть… Чудесно! Потом нужно двадцать плакальщиц… Надо об этом позаботиться… Будут родственники, и, я думаю, все христиане захотят проводить Петрониллу… Носилки и все такое — это уж мое дело… Да! А надгробное слово!.. Поздно немного, а надо попросить об этом епископа Климента. Я думаю, он мне не откажет».

В этот момент стройное пение прервало размышления Гургеса. Он шел с опущенной головой и измышлял план похорон Петрониллы, но здесь он должен был остановиться и поднять голову. Гургес был немало удивлен, очутившись у самого тела Петрониллы.

Тело покоилось на ложе, сделанном из свежих листьев. Умершая была одета в белое одеяние, усеянное цветами, которые считались символом святой и непорочной жизни. На голове ее был венок из белых душистых роз. Кругом горели бесчисленные свечи, а на земле были вазы, в которых курился фимиам. Около ложа стояли два хора: один из женщин, а другой из молодых девушек. И те и другие пели священные песни, псалмы и молитвы. Их голоса и заставили Гургеса очнуться от размышлений…

Женщины пели:

«Благословен Бог наш! Буди милостив к рабе Твоей! Прими ее душу и услыши молитвы наши».

Молодые девушки вторили:

«Как голубица, она чиста и непорочна, ее душа светла и достойна Тебя».

И все собрание три раза повторило:

«Слава Тебе, Господи, слава Тебе».

Гургес глядел кругом себя и, как знаток погребального дела, казался недовольным. Без него все было нехорошо, все было не на своем месте и не так устроено, как требовалось обычаем.

«Где же бальзамировщик, чтобы обмыть и покрыть благовонием тело почтенной женщины? — думал Гургес. — Ни черной обвивки, ни кипариса — ничего нет. А где же флейтисты? Разве можно без них петь погребальные песни? Если бы мне раньше сказали, все было бы к чести такой женщины, как Петронилла».

Кто-то положил ему на плечо руку и прервал нить его мыслей о небрежности, с которой христиане хоронят своих братьев…

— Олинф, Цецилия! — произнес Гургес, оборачиваясь. — Почему, — добавил он, уже обращаясь к ним с укоризной, — мне ничего не сказали о столь печальном событии?

— Дорогой друг! — ответил Олинф. — Уже два дня мы не покидали Петрониллу. Она и умерла на наших руках.

— Олинф! — живо сказал Гургес. — Я берусь устроить похороны со всей торжественностью, которая подобает покойнице.

— Спасибо, Гургес! Только не надо…

— Почему же, дорогой Олинф? Отказывать другу?

— Не то, Гургес, не то! Подумай, ведь Либитина, богиня похорон, не может участвовать при погребении останков христианки, — улыбаясь, сказал ему центурион.

Гургес был недоволен.

— Однако христиане какие-то особенные…

— Гургес, Гургес, — дружественным тоном произнес центурион, — не сердись на нас… Вот, — прибавил он, указывая на приближавшуюся процессию, — вот идет епископ Климент, который лучше меня сумеет объяснить тебе причину нашего отказа…

Начинавшийся рассвет золотил верхушки деревьев священного леса, а сквозь листву проглядывали первые лучи восходящего солнца. Ночной туман рассеивался. Наступало утро. Просыпавшееся пернатое царство оглашало воздух радостным пением… Эта небольшая поляна в глубине леса приняла иной вид.

Горевшие свечи меркли, и можно было ясно различить каждого, пришедшего сюда отдать последний долг усопшей. Священное пение сливалось с разнообразными голосами птиц, и получалось что-то своеобразное, что-то особенное в этом слиянии голосов, чтущих Бога каждый по-своему.