Автобиография большевизма: между спасением и падением

Любовь теперь определялась как важная «психологическая надстройка»[2109]. «Диалектический» подход постулировал, что речь идет на самом деле об «условном рефлексе на объект, который порождает удовольствие»; такой рефлекс был важен в силу его постоянства[2110]. Можно было говорить о «градациях любви» от «животной» до «благородной», в зависимости от веса сознательной составляющей в эмоции[2111]. «Важно, чтобы мы ушли как можно дальше от… идеала животной любви»[2112]. Или, говоря словами того же Королева над могилой Веры, «в основе происшедшего лежит… голое животное чувство, вызывающее из недр прошлого человека ту первобытную дикость, животность, с которыми жил человек в каменный период»[2113]. «Студенчество своим молодым здоровым нутром, – заверял Ласс, – не приемлет многострунной любви Коллонтай. Через моногамическую личную любовь идет оно к любви социальной, представляющей основу коммунистического общества»[2114]. Ученые ставили в вину интеллигенции утверждения, что рабочий – это бездушное животное, неспособное к возвышенным чувствам[2115]. Истинные эмоциональные узы между двумя пролетариями – это не слепая, инстинктивная связь в духе отношений Хорохорина или Бурова с Верой, а «сознательная любовь», напоминающая во многом те прочные отношения, которые создают положительные герои романа.

Вопрос, является ли любовь «платонической идеей» или же «биологической потребностью», следовало теперь обдумать заново[2116]. К соитию должно не просто тянуть, настаивал Залкинд. «Преддверием к нему должно быть обострившееся чувство всесторонней близости, глубокой идейной, моральной спайки, – сложного, глубокого взаимного пропитывания, физиологическим завершением которого лишь и может явиться половой акт». И еще: «При глубокой, настоящей любви оформленное половое влечение вызревает ведь как конечный этап целой серии ему предшествовавших богатых, сложных переживаний взаимной близости…»[2117]

Истинной считалась любовь, возникающая только между теми, у кого был один и тот же уровень развития. Образцовый рабфаковец свидетельствовал: «Моральные соображения побуждали обращаться лишь к равным по сознательности товарищам». «Сознательно-волевые ограничения» вторгались в половую жизнь, регулировали ее и вводили в русло «социально терпимого явления. <…> Дело не обстоит так безнадежно, как его пытаются изобразить люди, слепо раболепствующие и умолкающие перед непобедимой властью половых инстинктов. Человек уже не животное. Он научается владеть своими влечениями. И этот вывод открывает пред нами огромную возможность влияния на половую жизнь человека». Ничем не сдерживаемое половое влечение революционеров вроде Хорохорина отражало ретроградную идеологию, от которой многим коммунистам еще предстояло избавиться. «По-прежнему наша молодежь питается в этой области из отравленных источников старой половой морали, основанной на лицемерной и лживой моногамии и на фактической антисоциальной половой распущенности». Равнодушие к будущему устройству половой жизни и к половой морали являлось существенным пробелом в мышлении тех, кто подготавливал революцию. Гельман заявил, что старому облику психологии следует придать новый вид. Предпосылкой для этого выступала в его глазах рационализация расширяющейся сферы медицинского вмешательства. «Специальная санитарно-просветительная работа, выковывание морального сознания нового человека, освобождение от социальных предрассудков, – все это облагородит взаимоотношения между полами, сделает их более правдивыми, нормальными и приведет к расовому оздоровлению»[2118].