Автобиография Шэрон Стоун. Красота жизни, прожитой дважды

Вы хоть представляете, сколько человек посмотрели «Основной инстинкт» за последние двадцать с лишним лет? Подумайте об этом. Люди, ведь дело не только в том, чтобы мельком заглянуть мне под юбку. Проснитесь. Женщины грудью встали на защиту этого фильма, мужчины стали одержимы женщиной, которая заставила всех на мгновение застыть. Эта героиня стала их любимицей. Но теперь, только теперь я хожу на разные мероприятия и вижу, что этот фильм начинают в определенной степени уважать. А ведь он такой крутой! Когда в 1993 году я пошла на церемонию вручения премии «Золотой глобус» в качестве номинантки и мое имя прозвучало среди избранных финалистов, все рассмеялись. Ну, может, не все, но смеявшихся в зале было достаточно, чтобы указать мне, где мое место.

Больше всего мне понравилось в Гарлеме. Люди в зале кричали и визжали. Аплодировали моей героине. Мы так повеселились, наблюдая за реакцией зрителей.

Думаю, не я одна пыталась осмыслить весь накопившийся у женщин гнев. Меня несколько пугает, что я столько лет контролировала эту ярость, – думаю, все дело в том, что я была вынуждена сдерживать ее так долго, скрывать ее, как будто мне было чего стыдиться. Так в мое время проявлялось насилие. Все было отягощено угрозой. Не только для меня, но и для тех, кого я любила или должна была любить, или что еще там, черт возьми, происходило.

И вот мы с сестрой стали задумываться о том, чтобы открыто рассказать людям о том, что произошло с нами и с нашим дедом, но мы знали, что из этого попросту раздуют сенсацию. Вроде того случая, когда во время очень милого воскресного телешоу меня спросили, случалось ли мне сталкиваться с ситуациями вроде #MeToo[123] в Голливуде. Мне-то? Уверена, они спрашивали, руководствуясь беспокойством или искренним желанием помочь, а не из желания раздуть сенсацию, но я на всякий случай ничего не сказала. Вместо этого я рассмеялась, и видео мгновенно стало вирусным. Очевидно, смеялась не я одна.

Как мы теперь узнаем, насилие бывает самым разным, и реагируем мы на него тоже по-разному. Сменится поколение, но мы по-прежнему будем учиться говорить об этом и справляться с насилием, не обращаясь к нему во время разговоров друг с другом, потому что проявление интереса все равно будет связано с жаждой сенсации, а беспокойство – с жестокостью.

Со стороны мои домочадцы представляли собой воплощение нормальной англо-саксонской протестантской семьи. Иногда мы ходили в Объединенную церковь Христа «Эммануил», где почти ничего не происходило. Разве что иногда мы прятались в шкафу и просто стояли в тишине с каким-нибудь мальчиком, что само по себе было очень волнительно в церкви. Песнопения были монотонными. Священнослужитель был, наверное, самым белокожим парнем на свете, которого моя мама считала еще и самым очаровательным.

Все это подталкивает меня к воспоминанию о том случае, когда я убедила ее попробовать травку.

Мама всегда была любознательной. Она решила, что, раз все ее дети курят, она должна понять, что это вообще такое – как выглядит, чем пахнет и как скрутить косячок. Полный комплект. Так что мы с Келли (может, с нами еще был мой старший брат Майк) сели с мамой за кухонный стол и всему ее научили. Только маму начало припекать, как возле дороги, ведущей к нашему дому, остановилась машина. Мама запаниковала, швырнула все на пол с воплями «о господи, это же его преподобие Зиглер!» и бросилась за освежителем воздуха. Она носилась по огромной деревенской кухне и поливала нас и все вокруг из баллончика Lysol[124] еще долгое время после того, как машина уехала.

Мы много лет пользовались этим случаем как оружием, когда она собиралась настучать на нас папе. Мы вставали позади него и притворялись, что курим косяк. «Иисусе, да вы просто кучка маленьких ублюдков», – смеялась она и выдворяла нас прочь мухобойкой.

Да, мы выросли в нищете и насилии, в той атмосфере внутреннего кризиса, которая знакома только богачам и беднякам. Насилие тайком, ложь в тишине. Мы были сильными, мы были ирландцами, мы казались богаче, чем были на самом деле. Мы производили впечатление людей волевых. Мы были гордыми, даже если не имели ничего, кроме этой самой гордости.

Когда папа выстраивал нашу обувь в ряд на кухонном столе – этакую череду сияющих, только что начищенных ботинок, я кое-что о себе узнала. Я поняла, что мы всегда будем двигаться дальше и высоко держать голову. Я поняла, что мы – из тех, кто выживает.