Автобиография Шэрон Стоун. Красота жизни, прожитой дважды

На церемонии вручения премии «Оскар», куда я впервые попала только после съемок в этом фильме, на губернаторском балу (он традиционно проводится сразу после вручения статуэток) я села рядом с этим самым линейным продюсером. Он больше не называл меня Карен.

Мне пришлось найти определенный защитный механизм, чтобы сыграть эту роль, поскольку она вызвала большую неприязнь ко мне и одновременно – к фильму. Научившись будто бы исчезать внутри себя, я стала точно так же исчезать в этой героине, а она была крепкой и лощеной, как ее неизменный шелковый шарф.

Я впервые просила, чтобы мне помогли узнать что-то новое. Я просила мир измениться. Я просила разрешение задать вопрос: «Зачем?» Я просила, чтобы меня замечали и уважали. Я просила, чтобы меня знали.

Увидев фильм, я не только поняла, что могу таким образом превратить себя в красавицу – тем более когда самые блестящие мастера Голливуда подчеркивали все мои достоинства и скрывали недостатки, я могла еще и убедительно скрыть свою уязвимость, лишив свой облик его естественной нежности, хрупкости.

Не то чтобы я дала себе клятву превратиться отныне в эту героиню, нет. Просто надо было что-то сделать, чтобы не казаться слабой, чтобы у людей не складывалось впечатление, будто меня можно съесть живьем.

Видите ли, я по-прежнему принимала решения, исходя из опыта и травм, полученных в восьмилетнем возрасте, исходя из тех ран и разрушенных связей, которые мне предстояло научиться активно компенсировать.

Я все еще притворялась. И у меня хорошо получалось. Но я впервые просила, чтобы мне помогли узнать что-то новое. Я просила мир измениться. Я просила разрешение задать вопрос: «Зачем?»

Я просила, чтобы меня замечали и уважали. Я просила, чтобы меня знали.

Кларенс, мой дед по материнской линии, умер, когда мне было лет четырнадцать. Если я правильно помню, от сердечного приступа. Якобы слишком жарко было в закрытой машине.

Только теперь я понимаю, какими странными были похороны, поскольку тогда мы с сестрой впервые оказались на похоронах, и я так надеялась, что покойник действительно мертв. Мы подошли к гробу – удостовериться, что все так. У меня перед глазами до сих пор стоят все эти деревянные складные стулья – совершенно пустые. Люди стояли, сбившись в маленькие тесные группки, опустив головы, и тихо переговаривались у дальней стены. Никто не подошел и не сел, никто не выступил на похоронах.

Мы с Келли заглянули в гроб.

– Он мертв? – спросила она.

– Господи, я не знаю.

– Потрогай его.

– Почему я?

– Ты старше.

Тогда я ткнула его пальцем, и на меня, подобно потоку ледяной воды, накатило жуткое удовлетворение, что он наконец-то мертв. Я посмотрела на Келли, и она все поняла. Ей было одиннадцать. Все закончилось.

Помню, мне приходилось навещать их – маминых родителей. Я входила в тот дом, открывая дверь с проволочной сеткой маленькой ручкой в белой церковной перчатке: даже зимой сразу чувствовался резкий запах. Я еще ничего не могла разглядеть в полумраке, но уже слышала жуткие звуки – пронзительный визг, и скрежет, и звук когтей, царапающих дерево. Кто-то пытался выбраться. Вообще-то одно это должно было служить предупреждением, что здесь происходит что-то неправильное. У бабушки с дедушкой всегда было не меньше дюжины кошек, и они привязывали их к ножке ванны, стоящей посреди кухни. Кто вообще так делает? И кто приводит туда детей, сажает их за деревянный стол и поит чаем среди всей этой вони, грязи и шума?

Мы пытались сбежать в другую комнату. Это не помогало. Однажды родители оставили нас у бабушки с дедушкой, потому что им надо было по делам. Единственным источником света в комнате, где мы сидели, было окно, и в солнечных лучах клубилась пыль – она будто парила по комнате в замедленном действии, и нам нечем было дышать. На дневном свету ткань старого зеленого кресла казалась такой яркой, а фактура – такой специфической, что каждая петелька бросалась в глаза. Это было жутковато. В углу взгромоздилось пианино – тяжелое и большое, с едва выдвинутой скамейкой. От его вида мне хотелось плакать, но этого никто не замечал – все затмевали вопли несчастных кошек.