Автобиография Шэрон Стоун. Красота жизни, прожитой дважды

Будто со стороны я видела старую и тусклую зеленую софу – местами потертую, стоявшую прямо за скамейкой для пианино, где большая грубая рука опустилась на подол темно-синего бархатного платьица, как раз на белую кружевную кайму. Я видела, как болтаются в воздухе детские ножки, эти маленькие белые носочки. Видела, как пухленькие детские ножки прижали к скамье, как они покраснели от попыток сопротивляться, как из глаз в молчании брызнули слезы и покатились из-под очков. Видела почти идеальные косички. Я смотрела вверх – на скрипку цвета бурбона, такую удивительно красивую, совершенно неуместную на этом старом разбитом пианино, замолкшем, как всё и все в этом доме. Я смотрела на грязное окно, на заросший сад, на разбитую синюю машину, куда меня незадолго до этого сажал Кларенс, показывая что-то там в своих штанах, пока я, вместо того чтобы смотреть, забивалась как можно дальше и пялилась на старую потрескавшуюся кожаную обивку возле окна, на запертую дверь, на сломанную пепельницу. Я пялилась на выгоревшую траву, на сорняки, на железнодорожные пути совсем рядом с окном. А потом дом затрясся, окна завибрировали, стекло заскрипело, и мимо пронесся поезд – с таким звуком, будто проехал прямо сквозь дом, и я почувствовала запах собственной мочи на полу. Тут бабушка схватила меня за загривок и вытащила на улицу.

Меня отправили в сырую комнату, забитую коробками. Там была одна только кровать без покрывала с грязным вонючим матрасом и куча разных штук, металлических штук. Я стояла посреди комнаты без трусов и без носков – они сохли на старой батарее. Я стояла рядом с грязным закрытым окном, одна в темноте.

Когда я плохо себя чувствую, все становится на вкус как эта комната, как металл и холод, и темнота, и одиночество, и с меня слетает всякий сон, и будто рука опускается на затылок. Я жду… Кого, не знаю. Чего? Не знаю. Но я сижу тише воды ниже травы, надеясь, что снова услышу звук уходящего поезда.

Бабушка пыталась как-то компенсировать все это. Каждый год она с нуля вручную делала для нас шоколадные пасхальные яйца. И я знаю, что она тайком откладывала на них деньги. Я ненавидела их – почему и насколько, даже не объяснить. Впрочем, после мы должны были поцеловать дедушку на прощание. Это было ужасно. Он разводил ноги, чтобы мы встали поближе к нему, и засовывал язык нам в глотку.

Так странно, когда ты еще ребенок, но первое твое ощущение от столкновения со смертью – восторг и облегчение. И пустота.

Играя серийную убийцу в «Основном инстинкте», я черпала вдохновение из этой ярости. Было очень страшно заглядывать в ту тень, что пряталась внутри меня, выпускать ее наружу, чтобы весь мир увидел ее на экране. Позволить людям решить, что я «такая». Более того, позволить самой себе понять, что внутри меня есть или была подобная темнота. Можно сказать, что это стало и навсегда останется самым освобождающим моим поступком. Я вся вложилась в эту роль и отпустила на свободу своего темного ангела. Осознав, что я была настолько зла, что с радостью заколола бы Кларенса, я испытала колоссальное облегчение.

Это позволило мне понять, что на самом деле я не из тех, кто готов заколоть другого человека. Проработка этой ярости – великолепное решение, и, думаю, то, что я позволила другим ощутить этот выброс, оказало своего рода терапевтический эффект на зрителя. Я знаю, что его почувствовала не только я.

В день, когда «Основной инстинкт» вышел на экраны, я наняла лимузин. Мы с Мими начали с Гарлема[118] и пошли по кинотеатрам всего Нью-Йорка – из одного конца города в другой, в первые же часы после полуночи. Мы купили по котелку и спрятали под них волосы, а еще мы обе были в очках. В каждый кинотеатр мы заходили минут на двадцать.

Больше всего мне понравилось в Гарлеме. Люди в зале кричали и визжали. Аплодировали моей героине. Мы так повеселились, наблюдая за реакцией зрителей. Мы останавливались в Верхнем Ист-Сайде[119] и в Верхнем Вест-Сайде[120], в Адской кухне[121] – и так до самой Бауэри[122]. Мы забегали в кинотеатры прямо во время сеанса (каждый раз попадая на разный момент), а потом уносили ноги, будто воришки. А зрители неистовствовали, они были в восторге от фильма! Это был один из лучших моментов в моей жизни.

На следующее утро, как раз когда мы завтракали (завтрак был шикарный, праздничный), появились жуткие отзывы.

Кто такой критик? Это человек, который бесплатно смотрит фильм, а потом говорит тебе, что думает.

Кто такой зритель? Это человек, который говорит, что фильм заставил его почувствовать.