Автобиография Шэрон Стоун. Красота жизни, прожитой дважды

Я была не одна; там была еще одна маленькая девочка в лучшем своем платье – том самом, которое я когда-то надевала в детский сад, еще за несколько лет до начала всех этих тестов на IQ, идеальное и красивое бархатное платьице с кружевами и оборками. Она была в крошечных блестящих туфельках и таких же крохотных идеальных носочках, и сердце мое разрывалось от взгляда на них. Носочки у нее были такие тонкие, красивые и скромные. Сама девочка была хрупкой, со светлыми кудряшками песочного цвета, в маленьких очках, а один глаз у нее закрывала повязка. Сквозь толщу пыли, парившей в воздухе, я видела, как мой дед заставил ее сесть на скамейку возле пианино. Она повернулась и посмотрела на меня – или, по крайней мере, мне так показалось. Я вроде бы помню, что она пыталась повернуться и посмотреть на меня.

Я испытала такое отчаяние, такое пронзительное отчаяние. Пол в комнате был странного розового цвета, и казалось, что он двигается, а сама я будто бы парю, хотя на самом деле я не шевелилась. Я не издавала ни звука и не смотрела в окно, но очень хорошо помню шипы на кустах и грязь на стеклах. И звук часов – глухой и сбивчивый.

Я до сих пор не могу поверить, что для некоторых время так и идет. Мне кажется, что оно движется и формируется так, как мне нужно. И какое же это благословение – когда время идет как надо, благословение, подобное дождю, и порядочности, и чистым окнам. Впервые мы заговорили об этом с Келли, когда нам обеим было за двадцать и мы уже не жили с матерью. Келли спросила: почему она оставила нас одних с таким чудовищем?

Позже мама говорила, что ничего не знала об извращенном поведении своего отца по отношению к нам, когда мы были совсем детьми и когда учились в начальной школе. Говорила, что ужасно сожалеет. Она его ненавидела: Кларенс избивал ее и ее мать каждый божий день. Мама так любила нас, но только теперь поняла, почему мы чувствуем к ней то, что чувствуем. А то, что испытываю к ней я, даже не назвать одним словом.

Вообще нет такого слова, чтобы назвать все, что я чувствовала. Нет такого слова на свете.

Те, кто хоть раз познал себя сломленным, кто из-за этого не способен строить отношения с другими людьми так, как это удается всем остальным, обретают своего рода удобство в одиночестве. Полагаю, проводить время наедине с собой по-своему приятно. А может, нам просто кажется, что это менее опасный вариант.

Я испытывала гнев и негодование, я отвечала своей матери снисходительностью и жестокостью, фальшивой добротой и ложным терпением. В конечном счете я решила быть честной с собой и прекратила общаться с ней.

Она писала мне. Писала очень глубокомысленные письма, сердечные и страстные. Говорила, что ничего не знала. Хотя в конечном счете выяснилось, что знала. Она была полна сожалений и раскаяния. Она любила меня. Это очень чувствовалось. Она хотела, чтобы я получила эту любовь, и я ее получила. Я хотела, чтобы мать любила меня, хотела быть преданной этой любви. Какой бы она ни была. Но мама не хотела видеть меня, а я не хотела видеть ее. Нас разделяла жестокость, которую просто так было не объяснить. Мама говорила, что у нее очень много разных встреч. Я не говорила ничего. Только что я тоже ее люблю. Какая-то часть меня всегда любила ту часть ее, которая хотела любить меня, – то же можно было сказать о маме и ее любви ко мне.

Видите, какая штука: я стала свидетелем, не жертвой. Маленьким восьмилетним свидетелем того, как мою пятилетнюю сестру лишили невинности. Я была просто парализована, оказавшись в той пыльной, скудно освещенной, жуткой комнате, и стоявшая в дверях женщина преграждала мне путь, чтобы мне было не выбраться. Моя бабушка, которую каждый день избивал дьявол, находившийся с нами в одной комнате, сама стала дьяволом.

Те, кто хоть раз познал себя сломленным, кто из-за этого не способен строить отношения с другими людьми так, как это удается всем остальным, обретают своего рода удобство в одиночестве.

Разумеется, я понимаю: говорить, что я не была жертвой, в данном случае вроде как абсурдно, но мне казалось, будто меня там и не было. Это был первый раз, когда я почувствовала, что покидаю свое тело и будто бы наблюдаю за происходящим со стороны. Я видела, что в дверях стоит бабушка и загораживает мне проход. Ее сцепленные в замок пальцы на фоне выцветшей синей тесьмы поношенного передника, мешком висевшего на ее теле – таком же обвисшем, изможденном. Она смотрела прямо перед собой и ничего не видела.