Автобиография Шэрон Стоун. Красота жизни, прожитой дважды

Если я правильно помню, мы собирались раз или два в неделю в гигантском зале. Курс посещали несколько сотен человек. Примерно на середине обучения меня осенило, что мой дед, будучи педофилом, должно быть, чувствовал себя как в аду. В том смысле, что… как человек таким становится? Мне пришло в голову, что люди предпочтут рак в последней стадии жизни педофила. Это же отвратительная судьба.

Я понимаю, что принять эту мысль в отношении педофила сложно. Не поймите меня неправильно: это не сострадание. Это прощение, дарованное мертвому. Будь он жив, я бы рассчитывала, что он отправится в тюрьму.

Потом мне пришло в голову, что, раз теперь он все-таки мертв, он освободился и от своей болезни и мог обрести свою божественную душу и себя самого. Независимо от того, верите ли вы в Бога, Бог прощает, Бог любит, Бог принимает и Бог исцеляет. И теперь, когда дед освободился от своей земной болезни, я тоже могла открыться и обрести эту свободу.

Так я осознала, что можно простить практически все и всем, если отделить себя от их проблем, болезней и ошибок. Когда мы принимаем опасно больных или безумных преступников, мы можем начать создавать законы, предоставляющие этим людям помощь, лечение и необходимую изоляцию.

Я поняла то, что мне было очень трудно понять. Очень трудно принять. Я поняла, а в данном случае еще и простила. Но все равно не смогла освободиться.

Я не верила, что могу быть в безопасности в таком небезопасном мире. Не могла в это поверить.

Теперь я понимаю, что в ту пору надо было некоторое время побыть наедине с собой. Надо было встретиться со своей матерью как с человеком, отделив ее от детского опыта и мнения о ней, понять ее с точки зрения взрослого.

Я так хотела выбраться из мира своего детства. Хотела выбраться из мира, где царила нищета, а у женщин не было выбора. Хотела выбраться из мира, где о своей мечте нельзя было даже рассказать, иначе над тобой посмеются. Я хотела получить возможность говорить, что думаю, чтобы все знали, что я имею в виду, на самом деле имею в виду. Я не хотела быть той, кого выбирают в последнюю очередь, не хотела быть эксцентричной, не такой, как все.

Я отчаянно нуждалась в месте, где меня примут. Мне был нужен мир, где женщин принимают наравне с мужчинами, где к ним справедливо относятся.

Я была так уверена в этом, что в своем отчаянии даже не заметила, что моей маме тоже надо с кем-то поговорить. Только когда они со отцом переехали ко мне, она рассказала, как и почему ее отдали в другую семью. До того как я это поняла, мама, бывало, приезжала и критиковала мой дом, а я считала, что она меня не любит. Когда я смогла позволить себе нанять экономку, а потом ежедневно приходившую домработницу, мама разговаривала с ними больше, чем со мной. Лишь много лет спустя я сообразила, что маму, с девяти лет работавшую горничной, объединял с ними дух товарищества. Я не осознавала, что была груба с матерью, что относилась к ней с той же холодностью, с какой она относилась ко мне.

Мне пришлось столкнуться с собственными истинами, и многие из них я не хотела показывать миру, не хотела, чтобы мир видел меня такой, видел нас такими. Тем не менее все мы придумываем что бы то ни было друг о друге, особенно если мы кого-то не знаем. Я бываю этому свидетелем и сама поступала так же.

Независимо от того, верите ли вы в Бога, Бог прощает, Бог любит, Бог принимает и Бог исцеляет.

Моя мама – боец. Мамино детство было вовсе не таким, как я представляла. Ее жизнь не напоминала ни одну из историй, придуманных мной, чтобы выжить. Сначала я думала, что она просто страдала от болезненной нищеты, потом – что она подвергалась сексуальному насилию, а замуж вышла, чтобы сбежать от этого ужаса. И что каким-то образом все это безумие позволяло ей оставлять нас с ее же преследователем. Что она сбежала к моему отцу в шестнадцать лет, чтобы спастись от собственной жизни. Казалось, она ненавидит меня, а я боялась ее. Я хотела совсем не такую маму, но ее все обожали – ее чувство юмора и остроту слова, красоту и харизму.

Почему она ненавидела только меня?

Она говорит: «Теперь я понимаю, почему ты не могла смотреть на меня». Представьте, каково это – считать, что твоя дочь не может смотреть на тебя, и не знать почему. Это разбивает мне сердце.

Теперь, когда мы с сестрой разговариваем с ней, причем искренне, теперь, когда мы нарушили обет молчания и бремя чужого стыда, теперь, когда виновник преступления мертв, мертв с тех пор, как мы с Келли были еще детьми, мертв и не может никого контролировать, – теперь мы можем поддержать друг друга. На деле вся суровость ситуации в том, что мы опоздали на несколько десятков лет. Стигма, наложенная на нас обществом, его позорным бездействием, тайнами в семье, в культуре, в религиях, в мизогинии повседневной реальности, вышла наружу. Мы потеряли целую жизнь любви в собственной семье.