Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2

Я не был [с]покоен. Я решил никуда больше не ходить, а от скуки, от той тоски, которая угнетала меня, [пришел к] мысли, что успокоюсь за физической работой и взялся за ремонт автодоровского автомобиля и организацию тракторно-колхозных курсов, оставаясь и в те вечера в гараже, когда не было занятий на курсах шоферов, которые я посещал. <…> Что касается, как он [Энко] вел оппозиционную работу, мне точно не известно, ибо он на такие вопросы не отвечал, а можно судить лишь по обинякам, т. е. выступлениям на партсобрании, выдвигая свое [мнение], этим подрывая докладчика и действуя на массу. Он как-[то] высказал, что рабочие боятся выступать открыто, а когда поговоришь о недостатках, соглашаются, но говорят, что боятся выступать. Кого он обрабатывал, мне неизвестно, но в последней беседе со мной сказал, что при исключении его из партии секретарь партячейки якобы сказал ему, прости, что я выступил против тебя[549].

Бурцев отдавал себе отчет, что Энко «начал использовать переживаемые трудности в стране для разложения рабочей массы, <…> что он этим самым перешел на путь контрреволюционной борьбы и потянул в это дело других», в первую очередь членов своей семьи. «На этот путь он потянул и меня <…> Если бы это никем не предупреждалось, т. е. не реагировала на все это парторганизация и следственные органы власти, то, возможно, дело пошло бы дальше».

Действуя под влиянием томичей, Энко склонял Бурцева к сомнениям: «Я часто видел ошибки отдельных ответ[ственных] парт[ийных] работников, извращения генеральной линии партии, но не находил возможность где бы о них рассказать, по своему также слабому характеру, это у меня оставалось не разрешенным, усугублялось, о чем я иногда делился в той среде, в которой, как указал выше, я чуть было не сделался врагом соввласти». Энко умело использовал неискушенность Бурцева, его фиксацию на мелочах: «О своих недопониманиях об оплате премии инженерам, о чем я писал, беседовал с т. Гусевым из Окружной контрольной комиссии, который за недостатком времени, очевидно, мне не разъяснил, а я не уяснил этого вопроса. В отношении снабжения я не согласен с ним в том случае, когда в одном и том же учреждении распределяют неверно, [на] мой взгляд. Я имел в виду выдачу папирос военкому, а мне нет. Значительно усугубил этот вопрос секретарь партячейки, который в данном вопросе обвинил меня».

В тюрьме Бурцев понял, что оппозиционеры не посвящали его в самое главное: «Вот сейчас, когда я нахожусь здесь, видно, что люди, которые работали, принимали активное участие, нам не доверяли». Так же, как и Энко. «Это мне напоминает последний разговор с ним, когда он рассказывал о работе в Риге и т. д., это свои революционные действия». Энко говорил о прошлом, не о настоящем. «Считая меня трусом, боялся вводить в организацию, а лишь информировал текущим моментом».

Бурцев симпатизировал оппозиции слегка и на расстоянии, а вот его жена испытывала больше сомнений. «Те трудности, которые переживал весь СССР, продовольственные главным образом, естественно, отразились и на ней. Она указывала на то, что хорошо я получаю продукты, а то плохо было бы. В очереди стоять некому, а в столовой дорого, да и не всегда получишь обеды. В отношении коллективизации она указывала исключительно на трудности, и большие задания % коллективизации и слабые подготовки на местах, я же ей говорил, зря вам деньги платят». Вевер получала 40 рублей в месяц – довольно приличная зарплата в эти годы даже в Москве: стандарт для промышленных предприятий Москвы составлял 30–35 рублей, лишь очень квалифицированный рабочий мог зарабатывать 50 рублей и больше. «В остальных вопросах она реагировала [так], надо работая – учиться, а лучше бы подучиться, так как трудно работать, тем более, когда нет определенной профессии».