Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2

Я ни слова, кажется, не сказал о жене Энко. Она также бывала у нас, она член партии и работает в прачечной. При посещении она обычно говорила: опять Карлуша набузил, – и по-русски рассказывала о его выступлениях. Долго она у нас не засиживалась, но рассказывала, насколько не изменяет память, в последний раз о исключении его из партии. В общем, все то, как произносил по рассказам Энко, то сообщила и нам. Бывали случаи, что она просила не говорить Энко, ссылаясь на то, что он сам расскажет. Я иногда задавал ей [вопрос], где он пропадает. Не знаю, черт его знает, [отвечала она]. В общем, очень мало говорила. Об организации никогда не заикалась[544].

Разные семейные связи вплетены в эту историю. В латышской семье было две сестры – Христина Яновна и Мария, которую называли Ивановна. Христина, носившая фамилию Вевер (вероятно, по первому мужу), была членом ВКП(б) с 1919 года. До войны она работала на фабрике в Латвии, революцию, судя по анкете, провела в Екатеринославе, участия в событиях не принимала «ввиду замужества», нигде не работала. После революции Вевер работала на разных должностях по выбору и по найму в партийных, профсоюзных и советских организациях. В 1930 году она служила инспектором ОкрОНО[545]. Сестра Христины Вевер, Мария, была замужем за Энко, который был старше ее на пять лет. Таким образом, в этой латышской семье все переплелось: Вевер была свояченицей (сестрой жены) Энко, а Паукин – шурином (братом жены) Энко. В свою очередь Энко приходился Паукину и Вевер зятем (мужем сестры).

Членом этой семьи был породнившийся с Энко Бурцев, который был мужем Вевер. Мужья и жены разделяли круг общения и обычно были в курсе действий друг друга, и жены Кутузова и Голякова были так или иначе замешаны в происходящем. Отметим, что политика была делом интимным, а интимное – политическим. Семья далеко не всегда противопоставляла себя партии. Могло быть и так, что один член семьи вступал в партию, дисциплинируя другого. Часто политические и личные отношения шли в тандеме, но бывали и случаи, когда они входили в острые противоречия. Муж и жена никогда не были равны: кто-то был сознательней и должен был брать на себя политическую ответственность. Жены (Вевер) считали необходимым отдавать своих мужей на суд партии, а мужья (Энко) иногда посвящали своих жен или шуринов в свои политические дела. Впрочем, все старались хоть как-то защитить семейный очаг от партийного взора.

Обыденный разговор Энко с Бурцевым о велосипедах плавно перетекал в разговор о партии, ее политике – и обратно; между родственниками не было границ, разве что языковые: Бурцеву было странно, что его жена, 32-летняя Христина Яновна Вевер, инспектор местного ОкрОНО (что предполагает отличное знание русского языка), говорила с кем-то по-латышски, «но так как я не понимаю, что-либо понять не мог». Казалось бы, понимать было особенно нечего: судя по тому, что жена Бурцева все-таки переводила для него, разговор «обычно сводился к продовольствию, что масло можно купить в Зарайске, или тому подобное». Двуязычие в смешанных семьях часто использовалось как удобный способ сокрытия интимной, закрытой для посторонних информации, в том числе и критики властей. «Когда бывал Энко, он также говорил с ней по-латышски, и как-то проскальзывала мысль о листовке. Листовку, как мне перевели, это завещание Ленина. Впоследствии оказалось не то – как я узнал, [это была] целая листовка троцкистского уклона». Бурцев старался выгородить себя: Энко «предлагал что-то отпечатать, но я и слушать не хотел, запротестовал. <…> Когда я был в городе, жена мне говорила, жаль, что я не могла это предвидеть. Она хотела сказать, что <…> людям должно быть известно»[546]. Звучало все это, к слову, очень по-протестантски: лютеранская в основе своей бытовая культура латышей особенно критично относится к неискренности и сокрытию правды.