Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2

Бурцев считал, что «обработка жены велась, очевидно, на наших трудностях, а она их принимала близко, потому что бывали дни, когда сидели без горячей пищи». Все это «на нее страшно действовало». И он «эти трудности-недостатки», о которых «выражаться нельзя на общем собрании, а только в индивидуальной беседе», считал существенными – Энко «был прав». Вевер переводила мужу оценки Энко с латышского, и он тоже впадал в уныние: «Мне хотелось уйти от этого, быть дальше, я уехал в госпиталь, пробыл 5–6 суток, приехал обратно, получив отпуск по неврастении, задался мыслей, чтобы отвлечься и работать. Я работал на сборке машины и изучения и налаживания военно-тракторных курсов, но судьба, очевидно, которая снова втянула меня – ваш вызов [в ОГПУ]. Я сознался во всем»[550]. В конечном итоге чета Бурцевых решила держаться от греха подальше. Бурцев заявил следователю: «В отношении обработки меня я не примыкал к нему и не вел решительной борьбы, хотя в тот момент он говорил о том, что завещание тов. Ленина нужно размножить и с ним выступить на собрании, а то с книгой неудобно, могут отобрать. Ни я, ни жена на это не пошли, а предложили бросить эту затею, ибо из нее ничего не выйдет, т. к. большинство за линию ЦК партии, и проводятся решения XV партсъезда». Бурцев собирался накопить на Энко компромат, но Вевер разубедила его, сказав, что уже поздно. «Теперь, говорит, Энко будет осторожен и вряд ли что скажет»[551].

Чета Бурцевых была не единственным объектом воздействия Энко. Кутузов помнил разговоры о демарше еще одного родственника Энко, 24-летнего токаря Адольфа Яновича Паукина, в ячейке на заводе ЦАМ: «Паукин выступал на собраниях против политики партии и соввласти, распространял антипартийные документы, а также был связан в лице Энко с троцкистской контрреволюционной группировкой на Коломенском заводе».

Газета «Коломенский рабочий» писала о нем жестко: «Паукин нагло клеветал на партийное руководство, говоря, что „Сталин доведет нас до ручки“, и даже занимался распространением антипартийной литературы. Все это, конечно, как и „полагается“ правым оппортунистам – кулацким агентам в партии – сопровождалось нытьем о недостатке продовольствия и т. д.»[552]

Об отношениях Энко и Паукина в своих показаниях говорил и Копылов:

Пройдя несколько времени, в июле месяце 1930 года ко мне приходит Энко и говорит мне что его исключили из партии за оппозиционное выступление в цеховой ячейке инструментальной мастерской а также указывал мне и что и на ЦАМ заводе тоже исключили из партии его племянника [должно быть, шурина. – И. Х.], точно также за троцкистские выступления и говоря мне что уже есть в коломенской рабочей газете описано а также и указал что к нему приходил второй раз Бурцев и беседовал с ним на счет последнего выступления племянника и исключения Энко а также и спросил товарища Энко не он ли дал племяннику завещание Ленина и спросил Энко как мое дело будет на что тов. Энко ответил что ты не бойся ничего и если даже из партии исключат то черт с ним так что в настоящее время это не партия ленинская а черт знает что как ничего нельзя сказать полный зажим и не партия против а сам тов. Сталин диктует приказами и этим тов. Энко говорит что <…> мог разубедить Бурцева, который сказал ну черт с ними[553].

Как вообще Паукин сумел сохранить свою репутацию? Он был уволен с Коломенского завода «за прогулы и пьянство» и, работая на научно-испытательном оружейном полигоне, как ни странно, недавно был принят в кандидаты в партию. По мнению газеты «Коломенский рабочий», это говорило о том, что «ячейка, знавшая физиономию Паукина, недостаточно серьезно обсуждала его кандидатуру». 10 июля 1930 года вопрос о его антипартийной работе с вероятным повторным исключением разбирался на ячейке НИОП. Паукин не пришел на это собрание, заявляя, что в любом случае не будет считаться с его решением. Несмотря на такое вызывающее поведение, у него нашлись защитники: