Автопортрет неизвестного

Вася слегка пожал плечами, но послушно вышел.

– Вот. Алеша и говорит: никакой, говорит, Гришка не троцкист, а честный трудящийся, а ежели нет, то исключайте и меня из рядов ВКП(б), я же вместе с ним в том же шалмане пиво пил и ту же брехню слушал! А ежели мы с Гришкой не доложили в органы, то уж извиняйте, товарищи дорогие, мы рабочий класс, а не эти самые!

Вася снова появился. Наверное, он просто дошел до наружной двери – там была прорезь, окантованная латунью, с надписью: «Для писем и газет».

– Нет газет! – сказал он. – Еще вечерних не приносили, а «Правда» ведь утром бывает, папа.

– Значит, сбегай в киоск! Журнал купи! «Вокруг света!» Деньги есть?

– Вас понял, – сказал Вася и вышел.

– Не могу я при нем, – сказал Алабин и помотал головой. – Вот веришь ли, при нем – не могу. Жалко мне его. Не надо ему этого слышать, видеть, знать!

– А в райкоме партии, – досказала Аня, – разобрались, между прочим!

– Ну что ж. – Алабин слегка развел руками. – Душевно рад за Гришку Попельзона. И за твоего высокопринципиального бывшего супруга.

– А товарищ Сталин, между прочим, – оскорбленно сказала Аня, – вот этот самый случай на пленуме ЦК в пример привел! Про ложную бдительность и рабочее чутье! В газетах было!

– А ты, значит, газеты читаешь и за бывшего мужа гордишься?

– А чего мне стесняться? А доклад товарища Сталина все читают! И ты в том числе.

– Да, да, – покивал Алабин. – Разумеется. Душевно рад за Алексея Ивановича. Живой пример. Принеси зеркало.

– Петя, какое зеркало?

– В кладовке, то есть, извини, в Васиной мастерской. Там за шкафом я спрятал. Зеркало на ножках.

Через полминуты Аня принесла зеркало, он поставил его рядом с мольбертом, она ушла, а он стал глядеть на свое отражение.

– Как-то слишком глубоко символично, – сказал Игнат.

– Ерунда! – Юля рукой, ладонью вперед, оттолкнула все возражения. – Думаешь, вот он предал друга, и стал в себя вглядываться, и стал писать автопортрет в духе самоанализа и раскаяния? Да нет! Во-первых, он давно задумал автопортрет. Такой вот, классичный, в духе Рембрандта. Чтоб было побольше лица, поменьше разных штучек вокруг. А во-вторых, какой же Капустин ему друг? Враг, соперник. А Марина – женщина, которая ушла. Давай без громких полудетских слов, но все же как бы предательница. Он же ей говорил четыре или пять лет назад, помнишь? Этак резко, романтически: «Не трогай нашу молодость! Ты ее продала, променяла! На профессора архитектуры!» Алабин тогда еще только восходил своей звездою, только стартовал, хотя уже получил шикарную квартиру лично от Кагановича. Но он тогда по инерции все еще чувствовал себя молодым, талантливым и нищим. Художником с чердака. Вот и бросал ей в лицо что-то резкое. Ты мол, ушла, мол, к богатому и пожилому. Так что, честно говоря, ее визит бестактен. Она же сама его бросила, а теперь пришла просить.

– Погоди, – все же возразил Игнат. – Ты же сама три дня назад говорила: «Если любил, то все равно любишь и сейчас. Это особенно вот в такие страшные моменты проявляется. Ему страшно за нее. Поэтому он хочет заступиться, спасти».