Автопортрет неизвестного

– Не надо, не надо показывать. Остались – это главное. Много – это прекрасно. Слушай. Сейчас вылезло довольно много работ Саула Гиткина, слышала такое имя? Петр Никитич говорил? Его великий учитель, школа формальных колористов, помнишь? Ну, неважно. Слушай меня. Они очень хорошо идут. Уже на «Сотбис» просачиваются. Но практически все эти работы, особенно которые маслом на старой фанере и подписаны в левом верхнем углу буквами С. Г., – это не Гиткин. Это Алабин. Любой серьезный эксперт скажет. Алабинский выворот кисти, алабинский паркетный мазок. Ни у кого такого нет. Только один раз у Челобанова. Но Челобанов тут совсем ни при чем. Это Алабин.

– Так. Ну и что мне с этим делать?

– Элементарно, Ватсон! Задача-двухходовка. Сейчас продается вот этот якобы Гиткин, уже довольно дорого. Потом мы поднимаем шум. Доказываем, что это не Гиткин, а Алабин. И ты продаешь, что у тебя есть Алабина. Еще дороже. Твоя цена, мои комиссионные. Впрочем, решать тебе.

– А как это могло случиться? Зачем Алабин писал вместо Гиткина?

– Пока не знаю. Если у тебя получится раскопать, будешь молодец. Но это во вторую очередь. Главное – установить факт. Гиткин – это не Гиткин. Это легенда о великом учителе. Настоящего, подлинного, подтвержденного Гиткина сохранилось штук десять маленьких натюрмортов, большие «Купальщицы» в Третьяковке и три десятка правок. То есть он правил этюды учеников. Вот и все.

– Поразительно! – легко вздохнула Таня. – Как все в мире связано. Как мы все связаны, жизнью, любовью, правдой, ложью, историей… Мы, даже самые маленькие люди, входим в историю, а история входит в нас. Я смотрю на тебя, Вася, и я понимаю, несмотря на все, какой ты мне близкий человек. И я близка тебе, и мы все кругом близки друг другу. Человек очень сложно устроен, человек – это созвездие других людей, которые живут в нем и благотворят ему, так же как он благотворит им…

Вася вдруг страшно разозлился:

– Нет! – Он даже ладонью негромко хлопнул по столу. – Это все красивые слова. Мы друг другу никто. Человек прост. Он ужасно, оскорбительно прост. Он хочет тепла, еды, еще чего-то там. Любви, например. Поцелуев, объятий и всего остального. В зависимости от возраста… И еще хочет помучить ближнего своего. Посмотреть, как ближний перед ним будет корячиться, как жук на иголке. Таня, я вот такой. У меня была длинная и ужасная жизнь, я не знаю, что мне предстоит, сколько лет я еще буду жить, но я знаю, что она все равно будет ужасная. Я жил в предательстве, Таня. Моя мама предала отца, я предал его тоже, потом предал отчима, потом родину, но и они предавали меня! Особенно родина, тебе, наверное, это неприятно слушать… Отец, впрочем, тоже: когда я попытался к нему прийти, мне лет двенадцать было, он меня выгнал. И посмеялся над моим костюмчиком. Потом Алабин мне советовал пойти к отцу, как-то поддержать его, но… но ведь отец меня уже один раз прогнал. Правда, Алабин об этом не знал. Но все равно эта моральная разлюли-малина мне показалась предательством. Как будто он хочет от меня избавиться. Я хотел быть хорошим – с тобой. А ты со мной даже не поговорила как следует. Скажи, у тебя что-то было с Алабиным?

– Ты с ума сошел!

– А почему Марина Демидовна повесилась? Обыкновенно это бывает от ревности.

– Она была сумасшедшая.

– Так говорить о матери! О женщине, которая была тебе как мать!

– Вася! Она заболела психически, вот что я хотела сказать. Мы не уследили. Хотя она много раз грозилась самоубийством. Не уследили, наша вина. Она в чем-то там меня подозревала, конечно. Именно, кстати, по поводу Петра Никитича…

– Ага!

– Дурак ты, Васенька. Я с пятнадцати лет живу с женщинами.

Вася, как и положено настоящему английскому джентльмену, и бровью не повел. Но все-таки не удержался спросить:

– Кто ж тебя совратил при советской власти?

– Меня? Никто. В пятнадцать лет я совратила нашу учительницу по истории. Мы любили друг друга очень. Потом она меня бросила.

– Почему ты мне ничего не объяснила? Почему не захотела со мной поговорить? А просто сказала: «Ах, ах, нет, нет, это ужасно, это ужасно». Почему?

– Мне было страшно и стыдно произнести. Я даже не понимала, что я чувствовала. Одну только невозможность. Невозможно с тобой спать, невозможно об этом говорить. Теперь могу вслух сказать и повторить: страшно и стыдно. Страшно и стыдно.

– Хорошо. – Вася чуть зубами не заскрипел. – Хорошо. Но ты извини, я буду говорить прямо, грубо, хамски. Почему ты не могла ради благодарности мне – за спасение твоего отца – ноги раздвинуть? На недельку, на месячишко? Ну хоть на один разочек! А потом притворяйся как хочешь. Что заболела. Что в Бога уверовала и в монашки собираешься. Что хочешь говори. Но хоть в первую-то брачную ночь могла ноги раздвинуть? А? Оскоромиться мужчиной могла, нет? Или в самом крайнем случае сказать мне правду! Я бы понял! Я же не сволочь. Был тогда, во всяком случае.

– Зачем, Вася?