Автопортрет неизвестного

Но не плакалось. Алабин встал, посмотрел в маленькое зеркало, висящее на стене, и увидел, что он вылитый Гиткин. Ему это не показалось ни чуточки странным. Он обошел комнату. Фанерный одежный шкаф был совершенно пустой. Желтоватого цвета брюки висели на перекладине. Три стула, стол. Ящик, где стояли сахарница, пачка чаю и бумажный – свернутый из цветной журнальной страницы – кулек с чем-то. Так называемый фунтик. Он помял этот фунтик пальцами. Там было что-то вроде орехов. Раскрыл. Нет, это были леденцы. «Ха! – вспомнил Алабин. – Не этими ли самыми леденцами в сорок втором году Саул Маркович Гиткин угощал Колю Колдунова, который полнедели назад скончался… И называл меня, Петра Алабина, божьей милостью месильщика и мазальщика, то есть живописца par excellence, мальчиком способным, но торопливым».

Даже захотелось съесть этот леденец. Этак по-военному, по-голодному покатать за щекой. Вот чайку бы еще горячего.

– С ума сошел, – сказал мертвый Гиткин. – Те леденцы давно догрызены. Это новые. Карамель «Барбарис».

Алабин не удивился, что с ним разговаривает мертвый Гиткин, поскольку понимал, что это его собственный внутренний голос. Он даже не обернулся на покойника, а продолжал мелкими и медленными шагами двигаться по комнате, по часовой стрелке. Дальше был комод. В верхнем ящике была посуда: две мелкие тарелки, одна глубокая, несколько вилок-ложек и два ножа – один столовый и один с кургузым лезвием и деревянной ручкой. Для готовки. Чистить картошку. Ту самую картошку, которую покойный Саул Маркович Гиткин так хорошо изображал на своих идеально скомпонованных, но колористически перенапряженных, взрывающихся красно-коричневыми мазками маленьких натюрмортах. Которые так растрогали Героя Труда Алешу Бычкова. Чей портрет кисти Алабина висел в Третьяковке, а может, и сейчас висит. У которого Алабин увел жену Аню. Красивую, как на открытках были Вера Холодная или даже Августа Миклашевская. Сын которой, боксер и разведчик-нелегал, втерся в доверие лично к Гитлеру и должен был убить Гитлера по приказу Сталина, но Сталин в последний момент раздумал и не велел. Портреты которого писал Алабин, в том числе знаменитый одиночный портрет. Сталин на паркете Большого Кремлевского дворца, один, в мундире генералиссимуса, но скромный и задумчивый. Который в свое время висел в фойе Большого Театра. Колька Колдунов пообещал, что никому не скажет, насколько этот портрет похож на знаменитый репинский портрет Николая Второго из Русского музея. Из запасников Русского музея, ву компренэ? Ферштейст, геноссе? Там император стоит посреди парадной залы такой одинокий и несчастный, словно бы предчувствуя все.

«Кухонный нож!» – вслух сказал Алабин, будто прощаясь с этим словом, словно бы предчувствуя, что в дальнейшей жизни ему этот предмет более не пригодится.

В следующем ящике – две чайные чашки, блюдечки и сито для заварки в виде латунного яйца с дырочками, на цепочке. В третьем ящике лежали документы: паспорт и пенсионное удостоверение. Алабин раскрыл паспорт Гиткина, посмотрел на фотографию и еще раз уверился, что он стал вылитый Гиткин. Ну или что Гиткин стал вылитый он, какая разница. Алабин положил паспорт и пенсионное себе в правый внутренний карман пиджака, потому что там было пусто, только двадцать рублей в виде двух пятерок, трех трешек и одного рубля, перегнутых пополам и зашпиленных канцелярской скрепкой.

Из левого кармана достал бумажник со своим паспортом. Полюбовался на свою фотографию.

Потом положил свой паспорт в комод, в открытый третий ящик, поверх какого-то бумажного сверточка. Вот пусть так и будет: пускай Гиткин теперь станет Алабиным, а Алабин – Гиткиным. Пусть Гиткина похоронят за счет Худфонда, и памятник будет – народный художник РСФСР, лауреат Государственной премии Петр Сергеевич Алабин. Вот смеху будет! Только кто посмеется? Никто. Ну и ладно. Это на самом деле еще смешнее.

Он еще раз посмотрел на покойника. Гиткин лежал совершенно как живой, хотя был несомненно мертвый. Потому что он лежал в своей постели совсем по-домашнему, привольно раскинувшись, раздвинув ноги, одну руку бросив в сторону, а другую подложив под затылок. На его лице не было видно ни предсмертной муки, ни посмертного блаженства. Наверное, смерть пришла к нему во сне совершенно неожиданно и забрала его душу, не задержавшись ни на одну лишнюю секунду. Алабин улыбнулся, погладил мертвого Гиткина по прохладной лысине и подумал, что уже никто не узнает, было ли у него что-то с Мариной Смоляк или нет.

Нет и не надо. Не надо все узнавать до последнего. Это скучно и плоско.

Утешившись этой мыслью, Алабин подумал, что надо то ли перекреститься, то ли перекрестить покойного, то ли просто поклониться мертвому телу бывшего своего учителя, но он действительно не знал, что делать.