Аз есмь царь. История самозванства в России

Наступление большевиков на политику. В прошлом имя Антихриста использовалось для обличения деспотизма и как свидетельство сакральной легитимности; в XX веке обращение к нему обнажило ряд смыслов, господствовавших до появления современной политики. Почему же этот устаревший лозунг столь часто брался на вооружение целым поколением крестьян в попытке оспорить легитимность советской власти, хотя это поколение вступило во взрослую жизнь уже в эпоху современной политики и активно участвовало в революциях 1905 и 1917 годов, то есть обладало разными воспоминаниями, а не только религиозной памятью? Иными словами, какой политический смысл олицетворял Антихрист после 1917 года? Политическая сфера, обособившись от религиозной в процессе революции 1905 года, была слишком нестабильна, а хаос, последовавший после октября 1917‐го и практически полностью разрушивший классовую структуру общества, показал всю непрочность модерной политики в России. Систематическая ликвидация классов советской властью, а также другие факторы подобного рода свели область политического к минимуму в то время, когда советской идеологии пришлось обратиться к религиозному. Следовательно, уподобление большевиков Антихристу устанавливало сходство между текущим отношением 1929 года, ассоциировавшим Антихриста с порядком, чуждым современной политике, и отношением, которое в прошлом соединяло Антихриста с неполитическим в современном смысле слова порядком (до XVIII века) или же порядком антиполитическим (XIX век). Вот первый уровень смысла, содержащийся в этой аналогии: коммунистическая власть закрывала современный политический горизонт, реанимируя домодерный политический опыт и собственно антиполитический опыт.

Я называю презентификацией тот механизм изменения, который выявляет, как говорил Козеллек, несовременное в современном, не вписываясь, таким образом, в жесткую модель «диахрония – синхрония». Советская власть презентифицирует домодерный политический порядок, а крестьянин отвечает ей тем же, вспоминая Антихриста. Ясно, что ни одна из этих презентификаций не может рассматриваться как разрыв. Ни тем более как преемственность. Ведь произошедшие изменения касаются обоих терминов аналогии 1930 года – и политического устройства, и Антихриста. Религиозное/деспотическое и антиполитическое презентифицировалось в СССР и тем самым видоизменялось. При Петре I свойственное термину «Антихрист» манихейство подразумевало идею открытого столкновения. Но, помимо несопоставимо большего числа жертв, воплощение этой идеи при советской власти отличалось по меньшей мере тремя не столь очевидными пунктами. Во-первых, целью насилия и террора в СССР было закрытие современного политического горизонта. Тем самым режим, может быть, сам того не сознавая, презентифицировал домодерный и антиполитический опыт. На фоне шока и страданий, вызванных государственным насилием, обращение к Антихристу и аналогия между Сталиным и Петром Великим позволяли вплести террор большевиков в ткань русской истории. В 1929 году эта аналогия спаивала воедино горизонт и опыт. Дистанция между опытом, проникнутым христианской идеей о спасении души, и неизвестным горизонтом, появившимся после революции 1905 года, мало-помалу исчезала. Ожидания, рожденные революцией, отныне выводились из опыта. Таким образом, элемент прошлого, казалось, исчезнувший навсегда, был реанимирован советским проектом, для которого в истории не могло произойти ничего принципиально неожиданного. Прошлое слилось с будущим.

СОВРЕМЕННАЯ ПОЛИТИКА… И ВСЕ-ТАКИ ОНА ВЕРШИТСЯ

Политическое значение Антихриста в 1930 году. В той мере, в которой крестьянский опыт включал в себя современную политику – 1905‐й и дальнейшие годы, – обращение к Антихристу обнажало ахиллесову пяту нового режима. Тут-то и кроется второе различие с отдаленным прошлым. Ведь поскольку советская власть объявляла свои цели исключительно имманентными, она, вопреки себе самой, утверждала земной критерий легитимности для оценки действий режима. И наконец, третье различие: советский строй потому актуализировал прежние режимы, что сам являлся продуктом той современной политики, которую пытался разрушить.