Крестьянство, как и большая часть населения России, было глубоко религиозно. Ему не пришлось предпринимать дополнительных усилий, чтобы принять трансцендентную мысль, близкую его мировосприятию. Религиозная сущность коммунистической власти лежала на поверхности. Народ непроизвольно ее признал, и власть, создав культ вождя, обнажила собственный религиозный характер. Бальзамирование тела Ленина как нельзя лучше подходит для анализа этой религиозности. Протоколы Комиссии по увековечиванию памяти В. И. Ульянова свидетельствуют о дебатах между противниками и сторонниками бальзамирования. Архив комиссии сохранил множество писем от населения, равно как и отчеты органов правопорядка о настроениях в обществе. Везде слышны откровенно религиозные нотки. Вот рабочий пишет, что «в 1917 году в лице Владимира Ильича Ленина обнаружился Спаситель мира» и что трудовой народ верит в своего Спасителя; вот курсант сообщает, что в деревне, где у него живут родственники, он видел портрет Ленина на стене рядом с иконой. 28 января 1924 года, через семь дней после смерти Ленина, сотрудник органов в отчете о политических настроениях, царивших среди делегатов, съехавшихся в Москву на похороны вождя и размещенных в одной из воинских частей, также отмечал отождествление почившего с Иисусом. На встрече политагитаторов с рабочими и крестьянами слышались «характерные со стороны рабочих и крестьян заявления, например: делегаты Харьковской губернии говорили, что Украина в товарище Ленине видит третье лицо [троицы]: первым был Христос, вторым был Карл Маркс и третьим товарищ Ленин». А вот взгляд образованного автора книги об истории мавзолея Ленина, которая была одобрена Политбюро ЦК КПСС и многократно издавалась и переиздавалась в советское время: «Скоро одиннадцать часов – момент открытия Мавзолея Владимира Ильича Ленина. Строже и более подтянутой становится площадь в эти последние волнующие минуты. Солнце, вставшее из‐за собора Василия Блаженного, заливает ее ясным светом, ласкает черно-красный камень Мавзолея <…>. Народ идет в Мавзолей, к вождю. Идут за верой <…>». Место, к которому тянутся солнечные лучи, освященные знакомым каждому собором, источник веры для страждущих! Мавзолей совершенно недвусмысленно помещался в религиозный контекст и соответствующим образом воспринимался. Члены комиссии сознавали религиозный контекст всего действа. Н. И. Муралов говорил: «Я считаю необходимым и политически выгодным устроит склеп именно так, чтобы все массы пролетариата и крестьянства могли видеть своего вождя». В ответ Ворошилов не стеснялся в выражениях: «Вся речь Муралова – это чепуха, я бы сказал позор <…> Дело не в трупе. Мне думается, что нельзя прибегать к канонизированию <…> крестьяне это поймут по своему – они мол богов разрушали, посылали работников ЦК чтобы разбивать мощи, а свои мощи создали». Дзержинский отвечал: «Что касается мощей, то ведь раньше это было связано с чудом, у нас никакого чуда нет»; потом добавил, что это «не культ личности, а в какой-то мере культ Владимира Ильича».
С одной стороны, советское руководство пыталось установить заслоны, не позволяющие истолковывать его решение в религиозном смысле. Дзержинский предложил запретить священнослужителям участвовать в церемонии прощания с телом Ленина, но Ворошилов ответил, что это политически невыгодно, потому что если у чеченцев, например, спросят, кого они хотят послать в Москву, то народные массы пошлют мулл. С другой стороны, хотя власти и делали врага из институционализированной религии, они упускали из виду народную религиозность. Дзержинский и большая часть членов комиссии и Политбюро не понимали предупреждения Ворошилова о возможной реакции крестьянства, а именно – вопрос о символическом аспекте Ленинского культа, хоть и религиозного, но нового, поскольку отныне он становился имманентным. Примечательны слова Бухарина на встрече Политбюро в октябре 1923 года, когда при обсуждении возможной скорой смерти вождя Сталин предложил бальзамировать тело Ленина: «Хотят возвеличить физический прах в ущерб идейному возвышению». Достаточно заменить слова «прах» на
«Осень сорок второго <…>. Лондон в огне <…>. Мы, четверо военных кинооператоров с разных фронтов, будем сопровождать морской караван в Англию и Америку <…>. Вдруг среди прохожих на Оксфорд-стрит мелькнуло знакомое лицо, военная фуражка со звездочкой: Людмила Павличенко – знаменитый севастопольский снайпер <…>. Я снимал ее в снайперской засаде среди цветущих яблонь под Севастополем <…>. Она возвращается из Америки с конгресса студентов. Рассказывает, как вызвали ее к Сталину.