Аз грешный…

В августе Гришка закончил свой труд и пригласил Баркхусена к себе домой, чтобы прочитать ему написанное. Присутствовал при сём и хозяин дома. По этому поводу Гришка сходил в мыльню, надел всё чистое и за свой счёт попросил Марию накрыть им праздничный ужин. Мария не пришла, и прислуживала им вертлявая свояченица – по Гришкиному, Ганнушка.

Был тихий мягкий вечер, заходившее солнце золотило верхушки деревьев, в воздухе царили благодать и умиротворение. Друзья сидели за столом, пили пиво, ели жареных кур и слушали. Впрочем, Гришка ел и пил мало – он читал. Все трое были настолько увлечены, что не заметили, как за окном закричали первые петухи. Прочитана была лишь половина книги, поэтому договорились встретиться за столом вечером уже наступившего дня.

Баркхусен был в восторге от услышанного и высказал мнение, что записки намного превосходят всё написанное ранее на эту тему.

– Я с удовольствием возьмусь за перевод твоего труда на шведский язык, – с энтузиазмом произнёс он. – Ты – наш шведский Тацит!

– Благодарствуй, Баркуша, на добром слове. – Гришка был растроган до слёз. – Дай я тебя расцелую. А кто такой Тацит?

– О, Тацит был великим римским историком. А ты, Анастасиус, что же ты молчишь? – обратился к хозяину Баркуша. – Как ты оцениваешь произведение господина Селицкого?

– Недурно, – отозвался хозяин и нахмурился.

– Недурно! – возмутился тот. – Великолепно! Для тебя должна быть большая честь иметь постояльцем такого человека!

Данелиус презрительно хмыкнул, повернулся и пошёл спать.

– Ты что-нибудь понимаешь? – спросил Баркуша Гришку.

Гришка догадывался, почему хмурился Анастасиус, но рассказывать об этом Баркуше не был расположен. Выносить сор из избы было бы последним делом.

– Завидует, наверное.

– А что ему завидовать? – удивился Баркуша. – Ты же не перебежал ему дорогу и не отнял у него кусок хлеба!

Гришка пожал плечами и ничего не ответил.

Записки Котошихина были срочно переведены Баркхусеном, показаны историографам Хемнитцу и Локсениусу, а после их одобрения – представлены графу Магнусу. Через некоторое время труд Котошихина был напечатан в типографии Уппсальского университета. Канцлер распорядился удвоить жалованье Котошихину – теперь Гришка получал целых триста риксдалеров в год!

Успех был очевидный, но Гришку он почему-то не радовал.

После нескольких месяцев напряжённой работы в груди образовалась какая-то пустота. Книга написана, а что дальше?

Он перестал ходить в присутствие и целыми днями бесцельно бродил по городу. Домой возвращался поздно и часто пьяным. Он старался незаметно проскользнуть в свою комнатку, но это не всегда ему удавалось. Часто его встречала Ганнушка и просила с ней поговорить. Гришка отнекивался, отговаривался, ссылался на усталость и поздний час, но та не принимала никакие объяснения и ещё больше распалялась.

Ох, как Гришка теперь жалел, что позволил себе с ней связаться!

А случилось то, что должно было случиться. Он сразу, как только поселился, почувствовал на себе тяжёлый взгляд свояченицы Данилы. Сопротивляться было бесполезно: и сама Ганнушка рвала-метала, и супруги Анастасиусы толкали его в объятия прямо-таки сошедшей с ума девицы, жаждущей испытать счастье семейной жизни. Появление Гришки было для них подарком судьбы, свалившимся с неба, инструментом устройства личной жизни надоевшей сестры и свояченицы.

Ганнушка, дождавшись, когда сестра с мужем удалялись на ночлег, поднималась к нему в комнату, молча раздевалась и ложилась к нему в постель. Гришка, соскучившись по женской ласке, на первых порах не сопротивлялся её желанию, но когда понял, что Ганнушка питает в отношении него далеко идущие надежды, начал запирать за собой дверь. Результаты оказались прямо противоположными его намерениям: это ещё больше распалило девицу, и дошло до того, что она стала к нему громко стучаться, жаловаться и даже угрожать выгнать из дома. Тогда под дверь приходил сам хозяин и принимался уговаривать Гришку принять свояченицу:

– Что от тебя – убудет что ли, если ты с ней побалуешься маленько? – говорил Данелиус. – Сделай это ради меня, а то мне с двоими стало трудно управляться.

Всё это само по себе было не удивительно – таковы были нравы в Сёдермальме, в Стокгольме, во всём мире. В Москве Гришке приходилось наблюдать сценки почище!

Котошихин вступал в спор с хозяином, укорял его через дверь, что «так он с ним не договаривался». Данелиус настаивал и бубнил своё. Поднимался шум-гам на весь дом, и препирательства через дверь продолжались до самого рассвета. Утром все вставали не выспавшиеся, разбитые и злые. Никто никому не смотрел в глаза, а виноватей всех чувствовал себя постоялец, замучивший всех своей русской неуступчивостью. Тогда на следующий день он сдавался и в целях мира и спокойствия покорно отдавал себя на растерзание Ганнушке. На какое-то время в доме восстанавливался порядок, но стоило Гришке вновь проявить характер, как вся хренотень начиналась сызнова.