Азиатская книга

Вечер — время «ахбар». «Акбар?» — переспрашиваю, предполагая, что речь идет о вечернем намазе. Я ведь помню, что «акбар» означает «великий» и относится к Аллаху. Мусульманский символ веры, фраза, возвеличивающая Всевышнего. Ее произносят во время намаза, равно как и во всех остальных случаях жизни. Вероятно, в разговорной речи слово «акбар» метонимически заменяет слово «намаз». Гениальная догадка. Но, к сожалению, мимо. «Намаз — это у них там в Исламской Республике, — морщится Сима. — А у нас аХбар. „Хе“, а не „каф“, понимаешь?» «Ахбар» — это новости. Множественное число от «хабар». «Чи хабар?» — что нового?

Новости неутешительны. «Зан, зендеги, азади», — скандируют протестующие на улицах Исфахана, Шираза, Язда. «Женщина, жизнь, свобода». За кадром звучит протестный гимн «Барайе» — надрывная баллада, написанная в память о Махсе Амини, двадцатидвухлетней жертве полиции нравов. После того как песня разошлась по всему интернету, ее автор, двадцатипятилетний Шервин Хаджипур, был арестован. Потом его отпустили, но недавно песня «Барайе» получила специальный приз на церемонии «Грэмми», и теперь Хаджипуру снова грозит опасность.

Помнится, в 2005 году ферганский поэт в имейле нью-йоркскому другу резюмировал обстановку на улицах Андижана: «Сегодня спокойно, вчера — мятежи и казни». В 2022‐м мятежи и казни в городах Ирана не кончаются. А здесь, за океаном, в пригороде Нью-Йорка, известном в народе как Маленький Тегеран, у моих друзей развилась новостная зависимость. Как и у меня, начинающего каждое утро с просмотра телеграм-каналов. «Хейли телвизион набин»[211], — советует Санам, мать Мехди. Санам — единственная из всех присутствующих, кто не эмигрировал. Живет по полгода то здесь, то там. Здесь у нее старший сын, Мехди, внучки Элиса и Эмилия. Там — младшие сыновья и их семьи. К Наврузу она планирует вернуться в Тегеран. Уверена, что к тому моменту все уляжется, будет как раньше. Или еще жестче, чем раньше. Скорее всего, так. Жестче и жестче — это тоже константа. Вечное закручивание гаек. Женщина, жизнь, свобода.

— Нет, на этот раз все будет иначе, — торжественно произносит Мехди, — этот огонь не погаснет. Будет тлеть, а потом вспыхнет с новой силой. Есть такая персидская пословица: зола — жарче, чем пламя. Только на фарси это звучит гораздо красивее.

На фарси все звучит красивее, это я уже понял. Последние полгода я усердно учу этот язык, но уровень моих познаний пока что весьма невысок. Оценить по достоинству пословицу я не в состоянии. Помню только, что загораться — это «атиш герефтан». Бесконечная мука персидских сложных глаголов.

— Не будет ничего иначе, — говорит Сима. — Аятолла никуда не денется. Ведь ясно же, что этот режим просуществовал последние сорок лет только потому, что это всем выгодно. Для всего мира Иран — это «не мы». Жупел, всеобщий враг. Хорошо, когда там у руля какой-нибудь фанатик вроде Ахмадинежада. Чтобы можно было им всех пугать. Иначе как продавать оружие Израилю и суннитам? Плюс — санкции на экспорт нефти, тоже на руку…

— Да не в этом дело, — спорит Мохсен. — Дело в том, что половина населения Ирана искренне поддерживает эту власть и верит в ее вранье. «Если не муллы, то кто?» Хочется сказать: да кто угодно! Но преданных режиму не переубедишь. Чем в большем дерьме они живут, тем они преданней.

— Чи миги?[212] Эта половина населения никогда ничего не решает. Как и другая половина. Решают сильные мира сего. Спецслужбы. Они убрали Мосаддыка, единственного в Иране приличного политика за последние сто лет. И они же не дают убрать Хаменеи. Держат его в живых. Потому что всем выгодно.

— А по-моему, муллы прекрасно себя чувствуют и безо всякой поддержки со стороны иностранных спецслужб. Они сами себе спецслужба. Их власть — это сплав религии, силовых структур и нефтяной олигархии. Более прочной конструкции не придумать.

— Все равно им крышка, — настаивает Мехди. — Не сегодня, так завтра или послезавтра. Вон даш-Алекс у нас давно мечтает побывать в Тегеране. Я ему пообещал, что свожу его, как только муллы отправятся пить прохладную воду[213]. Мое обещание — залог того, что им скоро каюк. «Шахнаме» ахареш хош-э![214] Салямати![215]