Азиатская книга

Праздник осеннего равноденствия Мехреган, посвященный зороастрийскому божеству Митре, отмечается в третий день седьмого месяца по персидскому календарю. В этот день бог дружбы и справедливости Митра ниспослал людям братскую любовь, а верховный бог Ахура Мазда одарил щедрым урожаем, чтобы люди могли запасаться на зиму. При Сасанидах на Мехреган, считавшийся вторым по важности праздником после Навруза, назначались коронации. Дома украшались орнаментами из осенних цветов. Всюду астры и хризантемы, гранаты, яблоки, орехи, розовая вода, горки сушеного майорана. Другие символы праздника — зеркало, кайал[220] и курительница для благовоний (главное ритуальное благовоние — гармала). По зороастрийскому обычаю в полдень все члены семьи должны собраться перед зеркалом и, глядя в него, читать молитвы из «Хорде Авесты»[221]. Затем полагается выпить шербету, подвести глаза кайалом и осыпать друг друга смесью из семян лотоса, сливы и майорана. Так празднуют Мехреган последние из зороастрийцев Йезда и мумбайские парсы. А светские иранцы из Грейт-Нека, хоть и не читают из «Авесты», наряжаются во все лучшее и идут на концерт. Кажется, для них Мехреган имеет примерно такое же значение, как для советской интеллигенции и тех, кто эмигрировал из Советского Союза, — Старый Новый год. Бережно хранимое напоминание о том, что было давным-давно, в дореволюционное время.

Концертный зал на пятьсот человек битком набит праздничными людьми. Похоже, я здесь единственный неиранец, но со своей ближневосточной внешностью вполне вписываюсь. Вот только одет слишком буднично. Кругом мужчины в щегольских пиджаках и женщины в вечерних платьях. Даже Мехди, хоть и не франт и обычно одевается во что попало, сегодня облачился в фасонистый блейзер с кожаными заплатками на локтях. Мог бы и меня предупредить, между прочим.

— Почему ты мне не сказал, что здесь нужно быть при полном параде?

— Я думал, ты уже достаточно хорошо нас знаешь, чтобы понимать: иранцы наряжаются везде и всегда. Наш человек никогда не упустит случая покрасоваться в новом прикиде.

— Кстати, интересно: ведь тут на весь зал ни одного хиджаба!

— Ты бы еще удивился, что не видишь никого в абе[222] и шароварах с кушаком.

— Ну, не знаю, вон индийцы с пакистанцами гуляют по Нью-Йорку в традиционных нарядах.

— Они на нас совсем не похожи.

Мехди прав. Эта публика скорее похожа на тех, кто посещал Московскую филармонию во времена моего детства. Одна из моих любимых персидских поговорок: «Филеш йаде Хендустан карде» («Его слон вспомнил Индию»). Так говорят о том детско-ностальгическом, что память выдает по первому требованию, даже тридцать с лишним лет спустя. Сидя в этом зале, я вдруг испытываю дежавю — возвращаюсь в то время, когда мама брала абонементы на детские концерты в зале Чайковского. Вот-вот выйдет Светлана Виноградова… Но гаснет свет, и вместо Виноградовой на сцену выходит конферансье… в традиционном иранском наряде. Я бросаю вопросительный взгляд на Мехди. Он кивает с видом всезнайки: так положено, это сценическое амплуа.

В первой части программы — классический дастгях эпохи Каджаров. Струнно-перкуссионный ансамбль, созвездие виртуозов игры на кеманче, таре и томбаке, аккомпанирует знаменитой певице Рахе Юсефи. Невероятно красивая, волнующая музыка, одновременно экзотичная и эмоционально доступная. Сочетание чего-то далекого, но хорошо знакомого с чем-то еще более знакомым, неожиданно близким. Как если бы индийские раги скрестили с еврейскими мелодиями. Заворачивающий женский вокал.

Второе отделение — куда менее классическое и менее понятное. Тут много импровизации, странного интерпретативного танца под чересчур театральную, на мой вкус, декламацию стихов Руми и медитативное накрапывание томбака. Между композициями — пространные объяснения, на которые моего фарси заведомо не хватает. Что-то про суфиев и про мост между Западом и Востоком. Мыслящий тростник Паскаля превращается в тростниковую флейту из «Маснави»? Что-то в этом духе. Можно было бы дернуть за рукав Мехди и попросить его вкратце перевести, о чем тут толкуют. Но мне недосуг спрашивать, все мои усилия уходят на то, чтобы не клевать носом. В конце концов мой внимательный друг сам толкает меня в бок: «Хочешь, пойдем?» Я киваю.

Мы выходим из зала. Мехди, который всегда голоден, тянет меня в буфет подкрепиться. Чуть ли не бежит туда, мы с Наргес еле за ним поспеваем. И вдруг слышим, как он начинает ругаться: «Что за херня? Издеваются они, что ли?» Подходим к прилавку и видим: под видом персидских закусок предлагают хумус, бабагануш. Совсем как у Махназ на Сицилии.

Савушун