Бабочка в табакерке (СИ)

Сначала мне привиделся дом. Небольшой деревянный дом на городской улице. Перед домом палисадник; заборчик и крыльцо покосились. В больших сенях пол мокрый, кругом корыта и ушаты, пахнет дешёвым мылом. Полная женщина в косынке и переднике стирает, мыльная пена плюхается через край корыта. И вдруг я понимаю, что эта зачумызганная тётка — я. По дому бегают и визжат дети, человек пять не меньше. Самый младший перебирает что-то ручонками сидя рядом со мной в большой плетёной корзине. Девочка по старше суетится у печи. Она удивительно похожа на Рея: тот же острый подбородок, большие тёмные глаза, чётко очерченные тонкие брови.

— А ну! Хватит визжать! — прикрикнула я на детей.

Голос не мой, он какой-то сухой, хриплый, и говорить мне отчего-то очень неудобно. Поясницу ломит, жжёт истёртые стиркой руки, а впереди ещё куча белья. Дети на минутку примолкли, и я краем уха слышу, что к дому подъехала повозка, по деревянному тротуару простучали шаги. «Кого это к нам принесло?» — тревожная мысль мелькнула в голове, а двери уже распахнулись. В проёме обозначился тёмный силуэт: мужчина в круглой плоской шляпе — как-то она называется специально — и с тростью, пригнувшись, чтобы не задеть притолоку, входит в сени. Он щурится силясь разглядеть в полутёмных сенях хозяйку, так как солнце сколько не старается — не может осветить сени сквозь низенькое боковое оконце. Дети с воплями вынеслись из комнаты, шлёпая ногами по лужам, закружились вокруг матери, совсем не обращая внимания на вошедшего незнакомца. Только старшая девочка украдкой стреляет глазами. Мужчина тем временем по-хозяйски отыскал приличный стул, даже протёр его только что выстиранной тряпицей и уселся посреди тазов, положив ногу на ногу. Он в упор разглядывал меня и чуть улыбался, как улыбаются люди приятным воспоминаниям. Тут младшенький в корзине заорал истошным басом, размазывая кулачком крупные, как горошины, слёзы, оплакивая своё малышковое горе.

— Катька! — раздражённо крикнула я. — Брось горшки, поди с Мишкой на солнышко. И вы, оглоеды, а ну, марш отседова! — и я наподдала детям мокрым, скрученным в тугой жгут, полотенцем.

Когда в сенях стало наконец тихо, я тоже села на расшатанный табурет, устало сложила руки на коленях.

— Неужели это ты? Каким ветром тебя сюда занесло? Я слыхала, что ты теперь живёшь на югах. Смотри-ка! Прямо барин: в костюме, в шляпе.

— Я искал тебя.

— Зачем?

Мужчина склонил голову, постучал носком ботинка по трости, переложил что-то из кармана в карман.

— Сам не знаю.

Мы оба замолчали не зная, что сказать.

— Зря ты это… я давно уже не та девочка, с которой ты убежал

с фермы Каннингов. Я теперь, видишь, замужняя клуша, толстая и беззубая. И легче сдвинуть здание городского собрания, чем заставить меня лишний раз выйти из дому. Да и некогда мне. Видал, сколько мне богатства привалило? Зачем ты пришёл сюда, если не посмеяться над моим уродством?

Но он не слышал моих слов, кивнул в сторону распахнутой двери — с улицы слышался детский гомон, лай соседской собаки, басовитые вопли Михаила:

— Неужто все твои?

— Мои. Вот Катерина подросла, помогает.

— А муж где?

— Известно где. На Кавказ уехал. Туда теперь все мужики потянулись, кому дома делать нечего.

Неожиданно резко мужчина подался вперёд, стул отчаянно заскрипел.

— Пойдём со мной!

В глазах его я увидела и боль, и надежду, сама заморгала растерянно:

— Да куда ж мне. У меня стирка вот, и дети… На что я тебе?

— Прости, прости! Я глупость сказал, знаю. Но ведь это от сердца! Прости меня! — мужчина заговорил быстро, резано, боясь, что если не скажет сейчас всего, то оно сожжёт его изнутри. — И зря ты себя так! Ты всё такая же. У тебя глаза те же. Помнишь, Шерри, ты часто смотрела в зеркало прямо себе в глаза, словно старалась заглянуть в собственную душу.

Я ни слова не могла сказать в ответ, слёзы душили меня. Я вспомнила, как была молода, свободна и счастлива. Это было настоящее счастье — горячее, яркое и певучее. А теперь боль и горечь одиночества. Одиночество — при том, что тебя окружает столько народу!

***

Подлые рыжие лучи восходящего солнца ринулись через широкое окно на террасу, заблестели на золотом шитье покрывала, сбитого в ком, разбудили мужчину, полночи метавшегося в жару, успокоившегося лишь к утру. Лоб его блестел испариной, тёмные длинные волосы спутались, прилипли к горячим влажным щекам.

— Что со мной, где я? — он попытался сесть на кровати, сил не хватило.

— Нет-нет, не вставай, тебе нельзя! — к нему бросилась Дина.

Она всю ночь провела у его постели, тоже задремала только к утру. Проклятое

солнце и ей не дало покоя.

— Тебе ещё нельзя вставать, Рыцарь! Ты ещё слишком болен.

— Я не рыцарь, ерунда какая! Я художник, — взгляд у мужчины прояснился. — Дина. Что ты здесь делаешь, Дина?

— Ты — Рыцарь. Как можно не помнить? Меня же ты помнишь, или нет? Кто я, по твоему, если не твоя воспитанница? — девушка, измученная бессонной ночью, пыталась уложить мужчину обратно в постель. Опрокинулся кувшин, стоявший рядом с кроватью.

— Ах! Господи! Притиранье разлили. Что мне скажет госпожа?