Байки негевского бабайки. Том 2

Ведь народ несправедлив всегда.

Собирались кучки всякой швали,

пошепталсь тихо в темноте

И фанцузы вдруг забунтовали:

Дайте libertе – еgalitе*!

(либертэ, эгалитэ -свобода, равенство)

И Луи, как Карлу простофиле,

И Антуанетте заодно,

Тоже головенки отрубили.

А народ за то ругать грешно.

Но…

Жил-был Николай Второй Романов

Тоже был тетеря из тетерь.

И не бабник, а из женоманов

(что опасно, знаем мы теперь)

Александра, женка Николая,

немка-англичанка с юных лет,

и любима (вот судьбина злая!)

мужем. А народом вовсе нет.

Николай наш, душка и милашка

был романтик, добрый хлебосол.

В общем, к Карлу и Луи в компашку

очень точно третьим бы вошел.

Тут война, мятеж и невезуха,

интервенты проявляют прыть.

А в стране и голод и разруха.

Не до гуманизму, стало быть.

Как обычно, только в новом стиле,

(Вы же прочитали между строк?)

Николая с женкой застрелили.

И детишек. Видно вышел срок.

В мире все меняется некстати

Тем важней, чтоб было учтено:

Развелось по миру демократий,

Королей все меньше. Меньше, но…

Выводом своим могу быть гордым

(для чего еще нужны мозги?)

Сел на трон – жестоким будь и твердым,

И любить супругу не моги!

3.20 Память о Бабьем Яре

Жили в Киеве, в доме у желдорпутей

(Зализнычный тогда райсовет)

Папа с мамой и трое погодков детей

Яше, младшему, было пять лет.

Папа был одноног и протез на бедре

Вдруг война навалилась, как тать.

И уже в сорок первом году, в сентябре

стало поздно куда-то бежать.

И пришел вечно пьяный сосед их Грицай

"Мот, -сказал, – я мальца заберу.

Мне признался мой кум, он сейчас полицай,

что жидов всех прикончат в Яру"

Мама плача закутала Яшу в пальто,

папа тихо сказал "Адонай"

И обрезало память, как было и что

сколько после уж не вспоминай.

Украина горела и голод душил,

но был брошен спасательный круг.

Хуторянин, священник, лесник старожил,

много сел он прошел, добрых рук.

То в соломе на бричке дорожкой-змеёй

до Констанцы, не зная границ.

То в шаланде по морю с еврейской семьёй

по дорогам кочующих птиц.

Повезло и хватило и духу и сил,

Не попался он в руки врагу.

И молитву-хвалу он Творцу возносил

на еврейском уже берегу.

Нынче Яков, за восемь десятков, вполне

фору даст тем, кто младше его.

Воевал. Дважды ранен он был на войне

Внуков-правнуков двадцать всего.

Да, чуть руки дрожат и чуть сбивчива речь

Но в пекарне своей, трудолюб,

и поныне еще возжигает он печь.

Ценят в Негеве сдобу "Алюф".

Он улыбчив и лыс, в общем, "гарный козак".

Оптимист по любым временам.

Со смешинкою в черных еврейских глазах

он пример жизнелюбия нам.

Не пропали те годы совсем в забытьи:

Приезжая из дальней земли

"З Украины" гостят у него три семьи.

Те, что мальчика Яшу спасли.

Горе дымкой размыто в своем далеке.

Только память – божественный дар.

Надо боль словно камень сжимать в кулаке

чтобы вновь не пришел "Бабий Яр"

3.21 Октябрь 1941

Их призвала страна, их отправили в бой

Чтоб они города закрывали собой.

И они закрывали в открытой степи

Где окоп, где ячейки. Заройся, терпи!

Не медали нужны были, не ордена.

Даже день продержаться – удача нужна.

День в ячейке – почти как в рулетке зеро.

А еще бы патроны, патроны, патро…

Ночь не спать, а копать. Есть окоп, вашу мать?

Значит, нужно траншею еще прокопать.

Без траншей против танка – погибель, беда.

А еда? Да была бы хотя бы вода!

Третий день под обстрелом, в дыму и в пыли.

А фельдграу давили, фельдграу ползли.

Ночь. Горячая каша. И даже чаёк.

И в бумагу завернут на завтра паёк.

А потом, прорывая какой-то барьер,

двадцать верст по степи, то ползком, то в карьер.

Две ночные атаки немецких траншей.

– Ленька, глянь, а у фрицев немеряно вшей!

И на новых позициях снова копать.

Отступать? Был приказ, что нельзя отступать.

Степь горела, и каждый пригорок горел.

Был из пушек обстрел, минометный обстрел

Три четвертых младлеев навечно легли,

но не сдали ни пяди горящей земли.

Мой отец был младлеем. И делал, что мог.

Но от взрыва почти что остался без ног.

Много там, под Орлом, командиров, солдат

и поныне в земле безымянно лежат.

Кто-то выжил. И после, по госпиталям

выживал вперекор и назло всем болям.

Им, героям, ушедшим уже за межу,

Глубоко поклонюсь и «Спасибо!» скажу

3.22 Дед Григорий 17 августа 1941 года

За рекою, за закатом, где лягушки голосят

Гром рокочет тихим басом. Скоро немцы будут тут.

Дед Григорий режет с матом двух молочных поросят.

Пусть в дороге будет мясо. Шанс, что внуки доживут.

Эшелон уйдет с рассветом. Три теплушки на артель.

Дети, старики да бабы. Сто семнадцать душ всего.

Это хорошо, что лето. А когда б зима, метель…

Эх! Зато зимою б мясо не пропало у него.

Требуха и кровь собакам. Их прогнать бы со двора.

Если б было больше соли! Больше месяца пути.

Баба топит сало хряка. Жиру не страшна жара.

Гриня, внучек! Ты на волю голубей-то отпусти!

Мы уедем на чужбину, живность не оставим тут.

Не забыть чего на горе, но и лишнего не брать.

Немцы будут иль румыны, все рано же их сожрут.

На прощанье б выйти в море… Ведь вернемся ли -как знать?

Для воды два анкерочка. Жажда, – смерть, когда жара.

Сыновья, – два офицера. Береги их, Адонай!

Санитарный поезд с дочкой хорошо, ушел вчера.

Тучи. Утро будет серым. Ну, Херсон, пока прощай!