Байки негевского бабайки. Том1

но вдали от высших сфер,

коротала век девица,

иудеянка Эстер.

И в фигурке все на месте,

и с мордашкой без проблем,

и царю, для личных тестов,

сразу послана в гарем.

При детальнейшей проверке,

что затем прошла она

оказалось, что Эстерка

не нахальна, не жадна,

знает физику и право,

пятки мило красит хной.

Главный евнух крикнул: «Браво!

Ей и быть царю женой»

А вослед Эстер, по блату,

как Моссада резидент,

перешел к царю в палаты

Мордехай, ее кузен.

Он, прикинувшись поленом,

и копая, как шахтер,

раскрывает постепенно

против власти заговор.

За спасенье от кинжала

и за проблески ума,

царь персидский, добрый малый,

отличил его весьма.

Первый зам Ахашвероша

тип завистливый Аман,

был и зол, и огорошен,

и составил страшный план.

Он, от зависти зверея,

заявил, что изведет

подчистую всех евреев,

Модрехаев весь народ.

Он не знал, на что зарИтся,

кто здесь истинный герой,

что приходится царица

Мордехайчику сестрой.

И однажды, против правил

распивая в полдень ром,

подписать царя заставил

разрешенье на погром.

Сообщенье полетело

что, мол, царь издал указ,

что погром – святое дело

и мечта народных масс.

Всем сатрапам, всем обкомам,

всяким шишкам ровных мест,

организовать погромы,

как стихийный масс протест.

Все структуры управленья

обеспечивать должны

исполненье истребленья

иудеев всей страны

Те, узнав беда какая,

что евреям всем хана

шлют к царице Мордехая

чтобы их спасла она

– Ах, ужасная картина!

Не найти нам контрмер.

Помоги нам! Помоги нам!

И спаси нас всех, Этер!

И Эстер, мольбам внимая,

пораскинула умом,

перетерла с Мордехаем

и устроила прием.

Чтобы муж был нежен сердцем,

тих и мягок, словно мышь,

с чесноком, свеклой и перцем

сделала гефилте-фиш,

сладкий цимес, глаз барана,

кабачковую икру.

И три дня царя с Аманом

забавляла на пиру.

Девки хлопали в ладоши,

заливался соловей.

Был настрой Ахашвероша –

хоть сейчас веревки вей.

Перед мужем в центре зала

на колени бухнув вдруг

чуть дыша Эстер сказала:

– Я прощаюсь, мой супруг!

О, мой лев, в сраженьях стойкий,

ясный свет в моем окне!

Как хочу с тобой я в койку…

но не светит это мне.

Не ласкать тебя мне, милый!

Я тебя любила зря.

Ждет меня одна могила.

так велит указ царя.

Ведь твоя, признай, идея:

Без суда, смутив страну,

укокошить иудеев,

и меня, твою жену.

Или, может быть, обманом,

с недосыпу, с пьяных глаз,

одурманенный Аманом,

подписал ты тот указ?

Эта сука, дрянь такая,

истребить желала нас.

и меня, и Мордехая,

что тебя от смерти спас.

Царь, как человек восточный,

согласился враз с женой,

да еще поддакнул: «Точно!

Он, Аман, всему виной!»

Царь пристыжен был, и даже,

пряча от стыда глаза,

приказал Амана страже

взять и быстро наказать.

Тут, читатель мой бесценный,

я замечу между строк:

что в монархии отменно –

исполненья краткий срок.

Царь лишь съел стакан черешен,

и клубничку в коньяке,

а Аман уже повешен

на высоком на сучке.

И, раскаянно вздыхая,

нервно дергая ногой,

под диктовку Мордехая

пишет царь указ другой.

И сейчас же скороходы

побежали, как могли,

сообщая все народам

и сатрапам всей земли:

Мы, Ахашверош Великий,

Главный Перс и Царь царей

Возглашаем: поелику

нет нас мягче и добрей,

Мы о подданных радея,

и печали их деля,

приказали иудеев

погромить, веселья для.

Можно грабить их открыто,

Резать, жечь и даже съесть.

Но и на самозащиту

у евреев право есть.

Если вдруг вооружатся

и врагов уроют враз

будет все равно считаться,

что исполнен наш указ.

И по всей стране евреи

с чердаков и из под хат

доставали поскорее

кто ружье, а кто ухват.

И запомнят внуков внуки:

все, кто вышел на погром

получили (для науки)

по макушке топором.

В честь спасения от казни

пережившими экстрим

учрежден был славный праздник

именуемый Пурим.

В этот день резвятся дети,

веселится стар и мал,

льются песни, солнце светит

и кружится карнавал.

Все евреи пьют до пьяна.

так, точнее говоря,

чтоб не отличить Амана

от Эстер и от царя.

Можно пить, и не стесняться,

даже не попав в горшок.

В этот праздник мной, признаться,

и написан сей стишок.

4 ЛЮБОВЬ

4.1 Давно…

(октябрь 1969)

Осенний воздух был как совесть чист,

С березы облетал последний лист,

Изысканный сень-шей* китайских гор.

День музыки** тек светел и нескор

над парком грустно веял дух муската.

А лабух бацал фугу ре-минор.

На горизонте солнца помидор

порезался о лезвие заката.

Был вечер одинок и пьян слегка.

Картинно застывали облака

и прели в цвете калий дихромата**.

А парк притих, готовясь к холодам.

Но возгласы гусар и милых дам…

Ха! Тени звуков умерших веков

и звона шпор и напускной бравады

кружились над скамьями и эстрадой

где несколько изящных стариков

Внимали с умным видом знатоков

гудению замерзших музыкантов.

И дребезжащий как трамвай рояль

роняя звуки, щепки и эмаль

просил уйти и не искать талантов.

А мы с тобой сидели в уголке

и пальчики твои в моей руке

лежали очень трепетно и нежно,

а счастье стало близким неизбежно.

Был сладок поцелуй, как пахлава,

кружилась голова едва-едва.

Горели щеки и, наверно, уши

ведь столько счастья мир на нас обрушил.

Болели… впрочем, это ерунда

Лишь по семнадцать было нам тогда.

––

* Сень-шей – вид китайской традиционной живописи, буквально "горы и воды"

**-День музыки – 1 октября

*** Калия дихромат K2Cr2O7 порошок ярко оранжевого цвета

4.2 Игра

(август 1970)

Цепи легкости пера,