Бахчанов

В вестибюле Тынель увидел трех покуривающих студентов-кавказцев, вооруженных маузерами.

Хозяин квартиры — высокий, с крепкими сутулистыми плечами, голубоглазый человек, в черной сатиновой рубашке, подпоясанной шелковым шнуром, — расхаживал по комнате. Держа в руке янтарный мундштук, он, окая, что-то рассказывал своим гостям-дружинникам.

— Товарищу Максиму Горькому почет и уважение! — приветствовал его старший из "десятка".

— Здравствуйте, друзья мои, здравствуйте. Садитесь прямо к чаю.

Тынель был приятно изумлен. Так вот тот знаменитый человек, о котором столь многозначительно говорил дядя Костя!

Узнав, что Тынель поляк, Горький сказал, что рад видеть у себя странствующего рыцаря многострадальной Польши.

Разговорились. Тема, занимавшая всех, — ход баррикадной борьбы трамвайщиков в Бутырской части, мебельщиков у Горбатого моста, булочников и студентов на Малой Бронзой.

Время от времени сильные раскаты орудийных выстрелов потрясали стекла полузавешенных окон, а багровые отблески недалекого пожара плясали на складках гардин.

Тынель признался, что с тех пор как он находится в мятежной Москве, его ум и сердце переполнены сильными впечатлениями, а главное, радостным сознанием, что теперь у поляков с русскими братьями одно великое дело, одна судьба. Горький подсел к Тынелю.

— Это верно. Скажу еще, что лучших сынов России всегда восхищала борьба вашего славного народа за независимость. Невольно хочется вспомнить замечательные слова Герцена, написанные им по поводу восстания 1831 года. Как это…

Собираясь с мыслями, он на мгновенье сдвинул брови.

— Вот… Польские изгнанники, перейдя границу, взяли с собой свою родину и, не склоняя головы, гордо и угрюмо пронесли ее по всему свету… Мне думается, что эти слова относились прежде всего к великим деятелям польской литературы и искусства. Кстати, вы ведь мастер кисти? Это важно.

— В каком смысле, Алексей Максимович?

— А в том, что вы смогли бы написать очень нужную картину и выразить в ней идею совместной борьбы за вашу и нашу свободу.

— Желанная работа, — вздохнул Тынель. — Но ведь сейчас моим рукам нужно только ружье, а не кисть.

— Бесспорно, ружье сейчас нужнее. Но в руках настоящего художника и кисть может стрелять не хуже ружья. Здесь мы с вами прямо затрагиваем область искусства, которое, как вы знаете, от жизни глухой стеной не отгорожено, а должно служить человечности и прогрессу. Вспомните хотя бы лучшие творения испанца Гойи, посвященные борьбе его народа.

— Да! — воскликнул Тынель. — Если бы мне пришлось сейчас писать картину, я, следуя вашему доброму совету, изобразил бы баррикаду Москвы и на той баррикаде поместил бы моих разнонациональных друзей. И пусть бы эта картина, перефразируя слова Юлиуша Словацкого, стала криком не только нашей отчизны, но всех сражающихся народов России.

— Отличная мысль!

— Боюсь только одного: хватит ли моего умения, не говоря уже о силах, для воплощения такого большого замысла?

Сдерживая в груди клокочущий кашель, Тынель с тревогой смотрел в добрые глаза собеседника и ждал ответа.

Горький ободряюще посмотрел на Тынеля:

— А вы все-таки подумайте, Эдмунд Викентьевич. Не бойтесь. А что касается сил и вдохновения — они найдутся, раз их питает такой чудесный источник, как нынешняя борьба народа…

Эта беседа согрела душу Тынеля. Глубоко удовлетворенный, он в тот же вечер охотно отправился с двумя дружинниками патрулировать.

После яркого света комнаты тьма улицы показалась непроницаемой. Только кое-где в белесых окнах тускло поблескивали огни. Порывистый ветер срывал с крыш невидимые вихри колючей снежной пыли. В непрочной тишине крылась затаенная тревога, но Тынель не чувствовал страха. Сжимая в кармане рукоятку нагана, он дивился отличной ориентировке своих спутников. Они шли уверенно, посмеиваясь, иногда хлопали в ладоши, терли уши и шутливо советовали ему пойти "погреться возле печки". Но он не хотел казаться слабее всех, хотя и страдал от холода. Он утешал себя мыслью, что косинерам повстанческого шестьдесят третьего года было не лучше среди снежных сугробов литовского леса…

Дружинники, дежурившие у квартиры, пропустили в нее Дубровинского. Он снял с головы заснеженную ушанку и, поздоровавшись с присутствующими, прошел с Горьким в соседнюю комнату.

Потирая покрасневшие от мороза пальцы рук, Дубровинский устало сел на стул. Горький участливо посмотрел на гостя:

— Конечно, добирались стопами апостольскими?

— Да, пешком, Алексей Максимович. Иначе и невозможно. Кто-нибудь из комитетских спрашивал меня?

— Землячка. Обещала еще зайти.

— Очень меня беспокоит задержка Бахчанова. Удалось ли ему связаться с тверяками? Сейчас от боевого содружества Питера, Москвы и Твери зависит многое…

Дубровинский признался, что мысль о Николаевской железной дороге лишает его сна. Как далеко отстала она от Казанской, где боевые силы повстанцев контролируют целый участок на линии Сортировочная — Люберцы — Голутвино, задерживая идущие с востока все воинские поезда, кроме санитарных.