Бахчанов

— До той субботы я ничего не знал. Отчаяние лишало меня покоя. Я написал московскому врачу, ты знаешь его. Это Евгений Всеволодович. Я просил разыскать кого-нибудь из уцелевших наших друзей и узнать у них, где же находится Лара. По правде говоря, не было надежды получить что-либо утешительное. И вдруг в ту субботу получаю по почте несколько экземпляров легальной бакинской газеты с открыткой. В ней мой московский друг пишет следующие невинные слова: "Высылаю, по вашей просьбе, нужные для вас номера местной газеты. Кстати, редакция и контора помещаются на старом, известном вам месте, в доме господина Лекунева".

Кадушин недоумевал:

— Что же можно узнать из этого странного послания?

— Многое. Друзья иносказательно сообщают, что Лара с дочкой на Кавказе. А где именно, я могу узнать у нашего славного Шарифа, по месту старой явки, которая, как они пишут, мне известна.

— Поразительно, как ты легко разгадываешь шифрованные письма! Но куда же ехать?

— В Баку. К уцелевшим друзьям. Только через них досягаемо недосягаемое.

— Но позволь. Легко сказать: ехать. Так вот взял и поехал? Ты что же, на амнистию надеешься, что ли?

— Ах, Нилыч. На амнистию надейся, а сам не плошай. Амнистия в нынешних условиях пустой звук. Будем помнить, что жива свобода, раз живы те, кто ее ищет.

Вспомнили Сандро. Бахчанов сказал, что, несмотря на все его усилия, он до сих пор ничего не мог узнать о судьбе отважного юноши. А Кадушин знал и того меньше.

— Как в воду канул! Загубили нашего Сандрика где-нибудь на каторге.

И в условиях ссылки Кадушин оставался верен своим увлечениям натуралиста. Более чем скромный "уголок природы" доставлял ему много утешения. На подоконнике стояли два горшочка с растениями, а между ними самодельный аквариум с единственным карасем. Было удивительно в зимнюю пору видеть на столе живые фиолетовые лепестки неведомого цветка.

— Любуйся. Гиацинтус ориенталис. Настоящий гарлемский гиацинт, троюродный братец нашего репчатого лука, а между тем какой изумительный нежный запах!

Наклонившись над лепестками, Бахчанов уловил тонкий аромат, что напомнило ему вечно цветущие сады Колхиды. А Кадушин, заговорив о своей былой оранжерее, горестно покачал головой:

— Погорелец я. Ведь там все спалили башибузуки Алиханова. Лекуневи теперь и на карте не будет значиться.

— Давай-ка, Нилыч, подумаем о твоем побеге. Вместе двинем на волю и вместе разыщем нашу семью.

Какой-то луч радости блеснул в добрых глазах Кадушина:

— Ты шутишь. В силах ли я двинуться в такую дорогу? Вот ты — другое дело. И пусть будет милостива к тебе судьба, Алексей Степанович, ты ведь столько испытал бед.

— Это так, Нилыч. А все же как с побегом?

Кадушин молчал.

— Зачахнешь ты тут в ссылке, Нилыч, не по твоему здоровью такой климат…

— Не по моему, Алеша. Но где взять силы?

— Найдутся. Даже маленькая птичка, выпущенная на волю, обретает в себе силы для огромных перелетов.

И он заговорил о Кавказе, его тепле, о ветрах свободы, о партизанском движении в непокоренных горах, все еще страшных царизму.

Кадушин, опустив голову, слушал эти слова.

— Подумай, дорогой Нилыч. Разве мы сдались? Разве мы отступились от солнца, от жизни, от борьбы? Разве палачам нашим жить, а нам заживо истлевать в этих бревенчатых гробах? Да никогда! Как это говорится в стихотворении Одоевского:

Мечи скуем мы из цепей
И вновь зажжем огонь свободы
И с нею грянем на царей…

Кадушин в волнении покручивал бородку и смотрел куда-то в сторону.

А Бахчанов продолжал:

— Пробираясь сюда, я невольно вызывал в своей памяти названия твоих несравненных южных араукарий радиканс или араукарий консоме…

— Как ты сказал? — навострился Кадушин, и в его глазах, только что казавшихся грустными, блеснули огоньки веселого изумления.

— По-моему, араукария консоме, — уже не совсем уверенно повторил Бахчанов. Кадушин весь затрясся от неудержимого смеха:

— Кон… Консоме! А-ха-ха-а!..

— Может быть, я ошибся? Тогда поправлюсь. Не араукария консоме, а консоме грацилис…

Такая "поправка" только усилила веселость старого цветолюба. От смеха пенсне соскочило у него с носа и повисло на шнурке.

— Ты бы сказал: не консоме грацилис, а консоме и… пожарские котлеты!

Озадаченный вид Бахчанова еще больше развеселил Кадушина. Он покатывался от смеха.

— Цветы консоме! Ой, не могу! — повторял он, давясь и кашляя. — Да ведь консоме — это любимый бульон пресловутого есаула Чернецова! Ха-ха-ха…