Бахчанов

Тут и Бахчанов не выдержал и захохотал. Вдосталь насмеявшись, они принялись с живостью перебирать подробности своего лекуневского бытия, обсуждать возможности разбивки сада где-нибудь в горах, "ближе к Черному морю". Размечтавшись, Кадушин намекнул на возможность устройства при саде конспиративной квартиры и новой динамитной мастерской. Не доверяя стенам, он принялся шепотом строить планы побега с наступлением весенних дней. Но, взглянув внимательно на странно умолкнувшего Бахчанова, понял, что его гость, уткнувшись подбородком в грудь, спит. Кадушин на цыпочках подошел к окну. В сплошном белесом мраке выла метель. "Куда я его пущу, в такую непогоду?" — подумал он, чувствуя, что уже не в состоянии расстаться с Бахчановым. Все, с чем приходилось до сих пор мириться, сразу вдруг опостылело. Бахчанов был тем человеком, с которого для Кадушина начиналось многое: и воля, и Лара, и благодатная южная весна, и самый смысл дальнейшего существования среди людей-буревестников. И Александр Нилович ужаснулся тому, что еще час назад был способен думать о какой-то позорной амнистии царя, когда есть гордая и благородная возможность самому добыть волю, может быть, этой же весной.

Стук в дверь прервал его раздумья. Он встал и приоткрыл ее. Старуха просунула косматую голову.

— А что, ваш гость заночует?

— Кто знает. Видишь, какая погода.

— Да мне что, соколик. А только сотский Ардальон Титыч поутру спросят, как, дескать, ссыльный, на месте ли? Али ночевал у него кто?

— Утро вечера мудренее, трава сена зеленее, хозяйка.

— Да оно-то понятно, соколик. Спокойной ночи…

Часа через три гость вдруг проснулся. Кадушин сидел на корточках возле печи и, шуруя раскаленные угли, ждал, когда можно будет закрыть трубу.

— Нилыч! Я ведь, кажется, спал.

— Какое это спанье. Раздевайся да укладывайся до утра. Вот и постель сооружена.

— А как на улице?

— Малость приутихло.

— Ну, тогда пора, — деловито сказал Бахчанов и встал, — самое время собираться в путь.

Кадушин изумленно уставился на своего гостя:

— Ты во сне или наяву говоришь?

— Нет, Нилыч, я говорю не спросонок.

— Да ведь ночь-то какая! Глянь.

— Вижу — ночь, и метет. А это хорошо. В такую погоду никому и в голову не придет, что можно идти. Мы же пойдем и этим всех перехитрим.

Кадушин только изумленно покачивал головой:

— Ну и отчаянный. Право, отчаянный…

А вспомнив недавний разговор со старухой, признал, что Бахчанов, пожалуй, прав. Сотские да урядники по два раза в сутки, утром и вечером, проверяют ссыльнопоселенцев на их квартирах. Значит, остается бесконтрольной только ночь. Но ведь в такую метель нетрудно и заблудиться.

— Не заблудимся. Нам только на тракт выйти, а там обозы попутные и люди добрые. Укроют.

— Так ведь поутру спохватятся, погоню вышлют.

— Ищи ветра в поле. Все равно уйдем. Уж положись на меня.

Кадушин в нерешительности тер свой обросший подбородок и смотрел на Бахчанова, как на диковину.

Вместе с тем он понимал, что наступает решающий момент. Бахчанов, конечно, уйдет один, если он, Кадушин, откажется разделить с ним тяжелый и опасный путь. А сил расстаться с ним уже не было.

— Ох, боюсь я не бури, а боюсь, что обузой буду для тебя, Алексеюшка. Нужно ли тебе думать о такой старой калоше, как я? Ныть да кряхтеть по-стариковски буду. Вот в чем главное.

— У Суворова, Нилыч, солдаты тоже были старики. Но чудо старики. Таких теперь только поискать. Впрочем, не будем терять времени понапрасну. Поверь моему опыту, если себе не веришь. И потом вот что: оденься теплее. Возьми мою шерстяную фуфайку и этот шарф. Я для тебя специально припас…

— Что я делаю, что я делаю, только подумать… — бормотал взволнованный собственной решимостью Кадушин, доставая при этом мешок.

Они наскоро выпили крепкого чаю и стали собираться в путь. По мере сборов у Кадушина росла уверенность в благоприятном исходе побега, а мысль, что он скоро будет вольной птицей, приводила его в возбуждение.

Когда он стал отодвигать тяжелый засов, залаяла собака. Кадушин шикнул на нее. Она умолкла, завиляв хвостом. Кадушин прикрыл за собою калитку. Бахчанов взвалил себе на плечо мешок с провизией. Вышли за ворота. Темень стояла прежняя. Только вдали, у станционного здания, поблескивал керосиновый фонарь. Ветер заметно утих, хотя еще мело. В разных концах города захлебывались от лая цепные собаки. Беглецы постояли за сугробом, прислушиваясь. Нигде ни прохожих, ни человеческого голоса. Кадушин поднял воротник и тихо засмеялся:

— А ведь не так страшен черт, как его малюет собственное воображение. Эх, была не была! Семь бед — один ответ. Пошли солдатским шагом.