Бахчанов

— Напуганный, говоришь? — Узенькие глаза Водометова заискрились. — То-то, попал, значит, в точку. Развелись нынче и такие людишки. Простого револьверщики хранить боятся. Чего, мол, ждать восстания? Оно на сто лет отодвинуто. Врешь, думаю, нашего брата на такую удочку не поймаешь. Девятое января и неграмотного чему-то научило. Теперь нам тем более не ужиться с самодержавием. Разве уживешься с голодом, который тебя мучает, или с плеткой, которая тебя больно стегает? Народ не стерпит. Он раньше или позже, а подымется. Дай только ему передохнуть, собраться с новыми силами. Вот попомни мое слово: придет еще девятьсот пятый на голову лиходеев.

— Здорово, Исаич. Где ты так складно и мудро научился рассуждать?

— У жизни, Ляксей, не шути со мной. А школа эта — всем школам школа. Как-никак в ней четыре класса прошел.

— Четыре класса? Поясни.

— Чего тут пояснять. Первым классом, сам вспомнишь, было Обуховское дело. Вторым — Девятое января, когда с путиловскими стариками к царю попер.

— Таки попер?

— Не так штоб для поклона, а за компанию, штоб не думали — трус и дома сижу. И хоть не верил Талону, но пошел. Даже хоругвью огрел одного подлеца в мундире Что было, то было. Третьим моим классом стала всеобщая забастовка в октябре позапрошлого года. Эх, хорошее было времечко! Наш брат рабочий тогда как бог какой: захотел — и всю жизнь в царских владениях остановил. А как выполнили его волю, только сказал: "Да будет свет" — и стал свет. Вот сила! На всем свете такой силищи не сыщешь. Согласен? Да чего спрашиваю, ты-то ведь ученее меня.

— Ну, а как с четвертым классом?

— В позапрошлый декабрь ходил с нашими заводскими слесарями на Николаевскую дорогу рельсы разворачивать, чтоб войска не смогли проехать в Москву. Да, вишь, ненадолго их удержали. Но скажу тебе: как пришло лихолетье, так и уйдет. С нашей, конешно, помощью. А пока нам бы главнее всего сберечь вот таких, как ты, — честных, светлых, смелых, радеющих за рабочий народ. А там уж, думаю, все устроится. Как это называется с твоей ученой партейной точки?

— Сохранить партию — первейшая задача, Исаич.

— Вот! И мы, беспартейные, так думаем. Слушай далее (а чего скажу не так — перебей). Ежели сейчас нашему брату палить по царским хоромам нет никакой возможности, да и условий таких нет, так ведь придет же когда-нибудь такой час, когда пойдем войной на анафемовы порядки Романовых. Правильно говорю?

— Не спорю.

— А пойдем-то не по-гапоновски, не с голыми руками. Кумекаешь?

Бахчанов утвердительно кивал головой, радуясь неиссякаемой бодрости и преданности революции этого простого питерского пролетария.

— Теперь смотри сюда, Ляксей, — и Водометов показал вырытую под полом яму.

Здесь в сухих стружках лежали обмазанные машинным маслом новенькие револьверы и пачки патронов к ним. Мало того, Фома Исаич признался, что в выдолбленных им бревнах халупы хранится несколько штук винтовок системы Манлихера. Принадлежали они одной расформированной заводской дружине. Риск был немалый, но старый прядильщик очень гордился своей ролью "арсенальщика".

— Пусть лежит. Хлеба не просит, — говорил он, — а народу еще понадобится. Как-то тут встретил в питомнике одного профессора. Ученый он, да все больше по погодам, и натуралист известный. Ты, может, слыхал про него. Кайгородов, вот как его фамилия. Здрась-те, говорю, Дмитрий Никифорыч. Туго приходится вашему зеленому царству при этаких-то морозах. Спит оно… А он мне: "И пусть спит. Оно ведь заготовило все необходимое для своего весеннего пробуждения". Это он сказал про природу. А я перевел на свой лад. И смотри, какой смысл, Ляксеюшка! Ведь и наша революция исподволь копит все необходимое для своего пробуждения. Смекаешь?

— Смекаю. Мы в свою весну верим, Исаич. Если бы наша работа не приносила нужных результатов, скажи: что бы заставило нас с тобой рисковать своей свободой и жизнью?

— Истинная правда, Ляксей.

От Водометова Бахчанов узнал о судьбе некоторых знакомых рабочих, в том числе и о Филате Хладнике, угнанном на каторгу. Семья его по-прежнему бедствовала за Нарвской заставой. Жена Филатова разделила участь большинства путиловских рабочих, уволенных черносотенной администрацией, и сейчас тщетно подыскивала себе работу.

— Отвез Хладникам мешок картошки, — рассказывал Водометов. — Голодает детвора-то.

В тот же вечер в хижину Фомы Исаича пришло пять человек.