Балканская звезда графа Игнатьева

Почти четверть века прошло с тех пор. Милютин, Валуев, Горчаков, Лорис, Шувалов — все сошли со сцены, загибал пальцы Шарапов, мысленно припоминая известных ему политиков. Последние из ныне живущих состарились, как-то скукожились и, быстро одряхлев, стояли в стороне от текущих событий. Лишь Николай Павлович Игнатьев, несмотря на солидный возраст, был подвижен и неутомим, а его кругозору и любознательности можно было завидовать. Оставаясь по рангу одним из высших чинов империи, членом Государственного Совета, он с головой погрузился в общественные дела. Общество содействия русской промышленности и торговли, Русское географическое общество, Вольное экономическое общество, Петербургское славянское благотворительное общество и Николаевская академия Генерального штаба почитали за честь числить графа Игнатьева своим почётным членом. Кроме того, Николай Павлович деятельно занимался увековечиванием памяти русских солдат и офицеров, павших за освобождение Болгарии, писал мемуары как участник и очевидец событий своей славной эпохи. Шарапов припомнил, что недавно была опубликована уже тысячная страница записок графа о его миссии в Китай.

Об Игнатьеве и его семье действительно всё время шушукались и сплетничали. И это тоже, как ни странно, подогревало любопытство Шарапова, «охотничий» инстинкт завзятого репортёра. Он даже вычислил, что основным центром сплетен про графа стал салон генеральши Богданович на Исаакиевской площади. Эта «женщина, приятная во всех отношениях» и её муж — генерал, полуидиот и религиозный жулик, — почти ежедневно собирали у себя с десяток самых разнообразных «информированных» гостей. Из великосветского особняка, после обильных возлияний, приправленных бульоном с кулебякой, гусями с яблоками и винными парами, по городу веером расползались сплетни и слухи. Якобы царь, говоря про Игнатьева, назвал его и лгуном, и болтуном, якобы Игнатьев при подготовке договора в Сан-Стефано действовал в ущерб России, нарушая официальные инструкции МИДа. Якобы Игнатьев просчитался со сведениями о численности турецкого войска, что привело к большим потерям в прошлой войне. Много шуму наделало неудачное сватовство великого князя Михаила Михайловича, «Миш-Миша», легкомысленного шалопая, как и большинство Романовых, к дочери графа Игнатьева. В обществе шептались, что если бы вместо Игнатьевой была Воронцова или Долгорукая, то покойный государь возможно бы и позволил, но после отставки Игнатьева между ним и царём пробежала чёрная кошка. Мало ли что было, да быльём поросло, но слух, точнее слушок остался. Шарапов вспомнил отрывок из одного сатирического памфлета, распространявшегося в списках по Петербургу:

Граф Игнатьев из-за моря,
На Лориса место сел,
Повернулся, мыкнул горе,
И недолго усидел.

Не усидел и что? Возрадовались только наши ироды с иноземными злопыхателями! А коли усидел, то давно бы мир и благоволение в человецех на Руси было. На этой умиротворяющей) почти молитвенной ноте, утомление взяло своё: голова у Шарапова отяжелела, глаза стали слипаться, мысли начали путаться. Через минуту постоялец мансарды крепко спал, уронив голову на жёсткий диванный валик...

Утром, наскоро приведя себя в порядок, Шарапов поторопился к известному ему особняку на Миллионной улице. Войдя в подъезд дома, он увидел осанистого швейцара, с медалями, который стоял возле двери, держа в руке какую-то поклажу. На выходе Шарапов также приметил аккуратно стоящие чемоданы и баулы.

— Скажите... — спросил он. — Барин ваш дома?

— Он-то? Дома покамест. Но ежели вы к нему, ваше благородие, нужно будет поторопиться потому, что граф может после обеда уехать к себе в деревню.

— Как уехать? А юбилей? — опешил журналист.

— А вот так.

Швейцар двинулся было назад, но вдруг остановился, посмотрел на Шарапова нерешительно и сказал, понизив голос: — Барыня пока почивает, а я осмелюсь доложить о вас барину. Как прикажете доложить?

— Скажи, что дворянин, издатель Шарапов из «Русского труда», — сказал Сергей Фёдорович, протягивая свою визитную карту с загнутым правым верхним углом. — Хотел бы взять интервью для нашей газеты у графа.

За спиной швейцара был великолепный вестибюль с превосходным паркетом, торжественный, как в театре, — устланный коврами, с маршами, ступени легко вились вверх к последней площадке, украшенной громадным зеркалом, расходящимся в разные стороны. Под ярким светом люстры и торшеров помещение блестело так, что после сумеречных номеров на Лиговке перед глазами невыспавшегося Шарапова всё поплыло, и он, человек, многое повидавший на своём веку, несколько растерялся.

— Милости прошу, — раздался сверху доброжелательный уверенный голос. Шарапов поднял голову — перед ним стоял сам хозяин, грузный, седовласый, в домашней куртке, поверх которой была наброшена генеральская шинель, в комнатных тапочках.