Балканская звезда графа Игнатьева

— События идут так быстро, что даже становится боязно, чем всё это закончится. Порою кажется, идут, как лавина, как потоп. Подозреваю, что на самом деле это сама судьба ведёт нас и заставляет действовать. Слишком много эмоций! Слишком! Боюсь лишь одного — что Горчаков опять спутает все карты. Не даст нам довершить дело: так будет трусить, что будет торопить государя всё закончить... Что государь скажет на мою депешу? Могут ведь и осклабиться на неё. Но я не могу иначе действовать: судя по фактам, общая ситуация развивается очень быстро на моих глазах. — Эта тирада прозвучала с такой горячностью, что Скалону невольно передалось волнение великого князя.

Момент, что и говорить, был чрезвычайно напряжённый, но Николай Николаевич также неожиданно успокоился, как и вспыхнул, и тихим, мечтательным голосом произнёс: «Вообрази себе, Митька, у меня в детстве была мечта и желание когда-нибудь услышать «Тебе Бога хвалим в Софийском соборе». И вдруг это осуществится?! О себе я не думал никогда, поверь!»

От Адрианополя до Сан-Стефано, где будет поставлена финальная точка в этой войне, оставалось около 240 вёрст.

УНТЕР НИКИТА ЕФРЕМОВ: «ВО ЯК, БРАТУШКО!»

Сам я из Батака, — знаешь Батак?
Далеко отсюда, где-то за горами...
Без отца, без мамки, сирота-бедняк,
Я бреду, озябший, зимними полями[10]

.

Между старых домов он видел синее небо с примесью отражения моря, которое становилось всё ближе и ближе к нему. Вот уже гнущиеся ветки прибрежного кустарника, шумные волны, встрёпанные ветром гривы коней, горделивый полёт чайки. Ветер влажный и солёный наполнял грудь сладкой тревогой. Когда это ощущение стало абсолютно реальным, Иванчо понял, что засыпает, и внутренне содрогнулся: хуже самого страшного сна оцепенение. За ним следует смерть. Обычно так и замерзают во сне в горах зимой. Он не хотел замерзать. Ему нужно выжить во что бы то ни стало. Выжить, чтобы мстить туркам и чорбаджиям за поруганную честь своей семьи, за свои обиды, за своё горе, за го, что он вынужден скрываться в горах как загнанный зверь. Особенно важно это сейчас, когда под Рождество затеплилась надежда — русские идут. Говорили, что они уже рядом, за перевалом, за Шипкой. Глядишь, к Рождеству будут здесь. Надо было встать и двигаться, чтобы не уснуть. Иванчо наполнил пригоршни снегом и умыл лицо, затем собрав последние силы, приподнялся, опершись на ель, и побрёл по острозубым сугробам в сторону долины.

Вся жизнь Иванчо, если задуматься, как бы состояла из двух частей — до и после. До того как он ушёл в горы, в юнаки, у него был дом, была семья, была своя жизнь. Всё это исчезло в одночасье. В Кукуше, селе, где когда-то жил Иванчо, было только 20 турецких домов среди 500 болгарских, но вся земля принадлежала туркам. Турки называли всех «неверных» болгар «райей», то есть стадом. Никаких прав у болгарина не было: его дом, его семья, его земля, его имущество — всё принадлежало туркам. Случился как-то неурожай. Хлеба нет, подати и аренду платить нечем. Тогда старый турок-хозяин за долги и недоимки забрал к себе в залог ясноглазую Росицу, жену Иванчо, и его малолетнего сына. Вот и решил Иванчо податься в лес, к юнакам, удалым парням, которые ходили по горам и вершинам Старой Планины, где гроза высекала чёрту искры для трубки. Турки боялись даже показываться на горных дорогах. Из-за каждого куста их стерегли юнацкие пули. Вечерами, когда полная луна, будто окно в неведомое, зажигалась над горами и вниз осыпался звёздами небесный свод, они собирались у костра. Языки пламени, трепеща, прорезывали искрами густую темь. Юнаки садились в круг, молчаливые и сосредоточенные, а над их головами ветер шумел в кронах буков. В эти минуты Иванчо казалось: то, что было с Росицей и сыном, ушло куда-то далеко в прошлое, а есть вот это, пусть обыкновенное, зато верное мужское счастье. И рядом его друзья-войники, братья по оружию. Гордые и одинокие, как волки...

Только к обеду в тот зимний день, когда он чуть не замёрз на вершине, Иванчо добрел до присыпанной снегом, вросшей в землю харчевни. В прозрачных облаках вкусного дыма сидели крестьяне, спорили о политике, запивая виноградной ракией «шкемерджу» — острую густую похлёбку из бобов и требухи. Хозяин, давнишний знакомый, — сухонький болгарский еврей — налил ему рюмочку мастики. Иванчо сел у печи, спиной почувствовал спасительное тепло. Он почти сразу стал задрёмывать, время от времени поднимая тяжелеющую голову. Так бы и заснул, но тут дверь в харчевню растворилась и в неё просунулась чья-то голова: «Русские!» Все разом высыпали на улицу и увидели несколько русских верховых, а за ними колонну солдат. Был среди них главный офицер, которому стали целовать руки и чуть не стащили с лошади. Женщины, повыбегавшие на шум из окрестных домов, плакали. Иванчо, окончательно осмелев, подошёл к офицеру и сказал, что знает дорогу и знает, где турки:

— Братушка, тука турка има!